Портрет незнакомца. Сочинения
Шрифт:
Лицо Горюновой потемнело:
— Пусто вокруг нее, наверно, и одиноко…
— Может, у нее отличная семья и прорва друзей, — возразил я.
— Я не про родню, — насмешливо сказала Горюнова. — Про душу.
— На кого намекаете, Наденька?
— Нет, не намекаю. Я с Алешей рассталась потому, что не так-то просто все оказалось, как я воображала…
С Алешей они прожили недолго, не успели даже расписаться (о том, чтобы венчаться, Надя почему-то не заикалась, а Алеша был только рад ее молчанию на сей счет). В одно прекрасное воскресное утро Надя вдруг оглушила Алешу, убиравшего со стола после завтрака, сказав, что она от него уходит — не к кому-нибудь, а просто так, ни к кому.
— Ничего не понимаю, — честно закручинился Алеша. — Из-за чего? Что я такого сделал?
— Ничего такого ты не сделал, — сказала Надя. — И я к тебе прекрасно отношусь, ты добрый, работящий, хороший человек, очень хороший, но я ухожу… Сегодня же, не обижайся.
— Но объясни, почему, — настаивал тот, ошалев. Бледное лицо, окаймленное темно-русыми волосами, редкими, зато длинными — Алеша стригся раз в полгода у приятеля, — мученические глаза, тонкая шея и худые руки, торчащие из майки…
Горюнова отвернулась и заплакала.
— Не знаю, — прошептала она. — Не могу иначе, ты уж прости…
Алеша утешал ее, уверяя, что он счастлив только тогда, когда ей хорошо, что он хоть и не может жить без нее, но никогда не позволит себе ее удерживать насильно, пусть делает, как хочет, лишь бы не плакала, лишь бы ей было хорошо, а он всегда поможет, что бы ей ни понадобилось, пусть только заикнется, потому что он любит ее больше, чем себя, гораздо больше, нельзя сравнивать даже, потому что себя он совсем не любит, не за что. Она слушала его и с ужасом думала, что ей только померещилось, что она его любит, померещилось потому, что он всегда был с нею необыкновенно прям и честен, полная противоположность Афанасию Ивановичу, никогда не хитрил, не юлил и любил ее беззаветно и доверчиво. Она вспомнила, как посетила его комнату в коммунальной квартире. Бедность там была — почти как у нее в доме на улице Батюшкова! И везде ее портреты на медных листах, десятки — и в профиль, и в фас, и в три четверти… В одну из их первых еще встреч Алеша уговорил ее, как он выразился, «позировать лицом»; однако не рисовал ничего, а какой-то веревочкой с узелками принялся измерять ее физиономию, что-то при этом записывая.
— Теперь опустите, пожалуйста, голову, — просил он. — А теперь наоборот… Пожалуйста, еще выше подбородок… Закройте глаза, пожалуйста.
Долго он мерил, то натягивая веревочку, то сплетая ее колечками… И вот на нее смотрели сейчас отовсюду ее чуть поблескивавшие изображения. Лицо занимало небольшую часть места, остальное пространство покрывали волосы, распущенные и то струящиеся, то летящие, то как-то особенно вьющиеся и переплетающиеся, то образующие головоломный орнамент.
— Какие волосы, — сказала Надя неуверенно.
— Картина — это как бы весь мир, — объяснил художник. — И никого в нем, кроме вас. Поэтому волосы. А глаза меньше натуральных, потому что иначе получается неправдоподобно.
— Меди сколько пошло, — заметила Надя.
— Через Афанасия Ивановича достал, — Алеша и имя и отчество эти произнес проникновенно.
— Покровительствует?
— Помогает.
— Даром, что ли?
— Без денег.
— Услугами берет?
— Он попросил два ваших портрета — я дал… Мне не жалко. Я новые сделал, такие же.
— Покажите, какие он взял, — приказала Горюнова.
Афанасий Иванович выбрал, действительно, лучшие. На одном Надя смотрела на зрителя исподлобья, опустив голову, словно коза, готовая боднуть, хотя сравнение необыкновенной красавицы с козой, конечно, совершенно и никуда не годится — уместнее было бы вспомнить косулю, лань, серну или другое животное, воспетое поэзией. На второй картине, предпочтенной Афанасием Ивановичем, она была изображена в профиль, опустившая взор, словно читающая письмо, а струящиеся вниз волосы обтекали невидимое плечо так, что при желании можно было вообразить Горюнову под волосами голой на манер леди Годивы. На обеих картинах глаза были такими же, как и в жизни, однако благодаря позе не казались огромными.
— А кроме меня, есть что-нибудь? — спросила Надя.
— Где-то есть.
— Покажите же.
Алеша нехотя полез под кровать и извлек оттуда с десяток пластин.
— Этюды, — сказал он, расставляя то, что вытащил.
— А картина о Куликовской битве?
— У Афанасия Ивановича она. Называется «Крещение огнем».
— Вот даже как?
— Сам я, конечно, не читал, но на заводе слышал от кого-то, что два бывает крещения у каждого народа: одно — водой, другое — огнем, и что русские первое крещение имели в Киеве тысячу лет назад, а второе — через четыреста лет на поле Куликовом…
— Положим, не водой, но это неважно. Вы, Алеша, молодец…
— Мне сейчас эта картина не нравится.
— Отчего?
— Что-то в ней криво, а что — не возьму в толк. А ваши портреты прямые все выходят.
— Почему?
— Я вас больше жизни люблю, Надежда Платоновна. Вот, наверно, почему.
— Ой, — сказала Надя.
Между прочим, Алеша имел свойство говорить страшно медленно, делая между словами к месту и не к месту долгие паузы, во время которых опускал взор и даже иногда закрывал глаза, как бы не то засыпал, не то погружался в размышления. Иногда же во время такой остановки слегка улыбался, предоставляя собеседнику решать, чему он улыбается — тому, что сказал, или тому, о чем думает, или тому, что сейчас скажет. Так что фразу, которой он объяснился в любви, следовало бы записать примерно так:
— Я. Вас больше. Жизни. Люблю. Надежда Платоновна. Вот. Наверно. Почему.
И произносил он ее минуты полторы. Подумать только, что Горюновой померещилась милота и в этой его черте, на мой взгляд, непереносимой, хотя я, понятно, не могу быть тут не предвзятым.
И вот они наконец расстались, причем Алеша остался в Москве, а Надя вернулась в Инск, где поселилась в его комнате, убрав свои бесчисленные лики под ту же кровать, под которой хранились этюды к «Крещению огнем». Здесь и нашел ее однажды Александр Желтов, выдающийся специалист по физике твердого тела, заехавший по каким-то делам в Инск и, конечно же, заинтригованный рассказами знакомых мужчин, называвших его, как и все прочие приятели и приятельницы, Аликом, о красавице — его землячке.
10. Святой Дмитрий Солунский
Беда одна не ходит.
Тоже допотопное суеверие
Когда Алик Желтов, как и все до и после него, остолбенел от Надиной красоты, явившись впервые к ней в гости вместе со мной, а Алеша тосковал в Москве, откуда слал Наде ежедневно письма и телеграммы с описаниями своего чувства и вопросами к ней насчет здоровья и про то, не передумала ли она и не собирается ли вернуться либо просто приехать в гости, он был бы счастлив, ничего бы себе не позволил, только так, как она захочет, а деньги он на дорогу пришлет, он продал только за последнюю неделю девятнадцать «Летучих Голландцев», как он именовал свои парусники, плывущие по волнам и срисованные им с известной рекламы виски, так что с наличностью у него хорошо; когда прочие поклонники жужжали вокруг нее комариной тучей, от Афанасия Ивановича не было ни слуху ни духу.