Портрет незнакомца. Сочинения
Шрифт:
— Бог мне не нужен, — сказал Афанасий Иванович.
— Нет, не могу, батюшка, — сказала Надя отцу Михаилу.
— Почему? — закричал тот.
— Не при нем же! — взмолилась Надя.
— Говори при нем! — крикнул священник и даже ногой топнул от гнева.
Надя вздрогнула и повернулась к Афанасию Ивановичу.
— Я разлюбила вас, Афанасий Иванович, — легко и просто сказала она. — А без любви замуж не пойду, хоть мне сам патриарх приказывай!
— Бесстыдница! Чтобы духу твоего здесь не было! — рассвирепел священник.
— Где жить-то будешь, дура? — простонала монашка.
— Беру на себя, — сказал вдруг Афанасий Иванович. — Собирайся.
У него в бумажнике имелся ключ от двухкомнатной квартиры одной легкомысленной приятельницы, которой надоели неудачные замужества — и она уехала на два года в заполярные края искать свежего счастья.
Надя выскользнула из комнаты и вернулась с ботинками, которые поставила перед Афанасием Ивановичем, беспомощно и виновато ему улыбнувшись.
Комнату снова заполнило густое, как мазут, молчание. Афанасий Иванович вмиг обулся, сразу приободрившись до полной независимости.
Часа через два Надя сказала Афанасию Ивановичу, беря у него ключ, протянутый ей на джентльменски открытой ладони, беря одними ногтями, чтобы не дотронуться до руки:
— Не приходите ко мне, не позвонив.
— Нет вопроса, — благородно ответил тот.
Квартира расположена была на последнем этаже девятиэтажного дома, имела все удобства, балкон ее нависал над парком. Когда вошли, то Афанасий Иванович скромно и без слов положил на стол красного, между прочим, дерева двести рублей «на первое время». Но квартира, видимо, не произвела на Надю никакого впечатления, как будто она в таком вот шике и выросла. И на двусмысленные деньги она глянула без выражения, как на коробку спичек, которую он предусмотрительно оставил в кухне, ничего про эти деньги не сказала, не понять было, приняла их или не приняла — ни спасибо, ни негодования, ни возмущения. А ведь похоже было на как бы за что-то плату, не правда ли?.. А она и бровью не повела. Черт знает что! Только и сказала, чтобы без звонка не являлся.
Играя и дальше полное благородство, Афанасий Иванович достал визитную карточку, заполненную по-русски, а на обороте еще и по-английски, выложил на стол и сказал:
— Если что — звони.
После чего остановился ждать чего-нибудь на прощанье — если не в память о минувшей ночи, то хоть как бы награды за благородство: поцелуя, объятий, содержательного взгляда, на худой конец. Но не дождался ничего, кроме бесстрастного и относящегося явно только к его предложению звонить:
— Спасибо.
Не удержался Афанасий Иванович — а ведь в два с лишним раза старше был! — и все-таки спросил:
— Ты, что же это, считаешь — нам и объясниться не надо?
Тут Надя так решительно мотнула головой и с таким отвращением на него глянула, что ему оставалось только поскорее уйти.
В дверях он не утерпел и задержался, давая девчонке последнюю возможность проявить чувства к нему, но Надя их, казалось, и не испытывала, на буйные кудри, распахнутую выворотку и пристальный взгляд не обратила никакого внимания. Афанасий Иванович ушел ни с чем — наверно, поэтому он утратил ловкость движений и не попал, спускаясь к площадке с лифтом, пяткой на ступеньку, с трудом удержался на ногах, с грохотом соскользнув по лестнице. Но ни вскрика, ни смеха не услышал за спиной — лишь равнодушный стук захлопнутой двери.
«В этой бабе есть что взболтать перед употреблением», — старался утешить себя Афанасий Иванович, смотрясь в зеркало, украшавшее лифт, и вспоминая не случайные огорчения минувшего приключения, а его главное содержание.
7. Ни богу свечка, ни черту кочерга
И вдруг страстная похоть обожгла его, как рукой схватила за сердце. Евгений, как будто по чьей-то чуждой ему воле, оглянулся и пошел к ней.
Л. Н. Толстой
Три дня выдерживал характер Афанасий Иванович, но дольше не смог и позвонил Наде, начав разговор с того, почему та ему не звонит. Так и сказал, едва снял трубку:
— Что же ты мне не звонишь?
— Что вы хотите мне сказать? — ответила та вопросом на вопрос.
Давно уже преследует меня одна мысль, достаточно банальная, а вот — преследует. Почему же все-таки не один Афанасий Иванович, а едва ли не все люди никак не могут высказываться напрямик, решительно никак, так что в глубине души или в краткие счастливые минуты доверия вдвоем, даже случается втроем, но уж больше, чем втроем, — никогда, люди как бы имеют одну натуру, а в присутствии еще каких-либо личностей — другую? И чем больше общество, тем сильнее изменяется человек, так что на собрании, например, он уж совсем на себя не похож. Нет, внешне он похож, но слова говорит и поступки совершает такие, которые сам от себя никогда, может быть, не выговорил бы и не насовершал. Мысль, повторяю, очень уж общеизвестная, да к тому же я ее, боюсь, не очень внятно излагаю, но не исключено, что в этой способности человека меняться из-за присутствия людей, или лучше, может быть, так выразиться — в этой неспособности человека высказываться искренне на людях заключена причина многих недоразумений как личной, так даже, может быть, и исторической судьбы. Так это или нет, но Афанасий Иванович, например, не сказал, как видим, Горюновой прямо, что хочет ее видеть, а начал с противоположного конца — почему это она ему не звонит, при этом он, конечно, подразумевал, что она должна ему звонить, и надеялся, естественно, что она, почувствовав вину, начнет извиняться, оправдываться и объясняться — дескать, что-то помешало ей позвонить или, на худой конец, скажет, что звонила, но не дозвонилась. Вы же сами знаете, как это полезно во взаимоотношениях создать в другом чувство вины — кто знает, может, подавляющее большинство взаимоотношений и сводится к перекладыванию вины друг на друга.
— Я уже сказал, что хотел, — Афанасий Иванович говорил негромко и по-доброму. — Почему не звонишь?
— Не звонилось, — ответила Горюнова.
— Это почему же?
— А зачем?
— Ну, хоть доложить, что жива-здорова.
— Я жива и здорова.
«Что делать? — думал Афанасий Иванович. — Повесить трубку? Продолжать этот бессмысленный разговор?»
— Ну, если что — звони, — сказал он.
— Нет вопроса, — сказала Надя и повесила трубку.
На этот раз Афанасий Иванович выдержал неделю и совсем озверел. В конце концов, он у нее первый и единственный, он обеспечил ее жильем и деньгами, он ей в отцы годится, и — в этом он никак не хотел себе признаваться, но от правды никуда не уйдешь! — его нестерпимо к ней тянуло, у него ум заходил за разум от желания, в конце-то концов! Чуть не каждый день он выкраивал время смотаться к какой-нибудь из своих многочисленных знакомых, чтобы в объятиях этих женщин забыть о Горюновой, но это лекарство от любви, как он его называл, совсем не помогало. Хуже всего — и с женщинами этими ему было почему-то скучновато, он норовил поскорее смыться, переспав с очередным лекарством, и во рту у него появлялось горьковатое и противное ощущение, словно он, и впрямь, объелся медикаментами.
Однажды, уходя вдруг посреди ночи от вполне милой женщины, он подумал, что необыкновенное влечение к Горюновой — признак его старения. «Возрастное это, точно! — испугался он. — Вот так и начинается! Сусанна и старцы… Мазепа…» Он вспомнил, что на Западе, как ему кто-то рассказывал, врачи даже рекомендуют пожилым мужчинам жениться на молоденьких, чтобы не так быстро стареть, и заколебался, не предложить ли ему вторично Горюновой выйти за него замуж, но тут же подумал, что несравненно лучше просто жить с ней, не обременяя себя никакими заботами. «Никуда она не денется, — решил он. — Просто пора мне перестать качать права…»
Наутро он ей позвонил и сказал:
— Я хочу к тебе приехать вечером. Ты не против?
— Приезжайте, — сказала Горюнова.
Ожидая повторения пройденного, волнуясь сверх меры, сразу после работы приехал Афанасий Иванович — как тут скажешь, в гости, когда квартира была, по существу, почти его собственная, но все-таки именно в гости, потому что внутренне, как ни старался, не мог ощутить себя ни хозяином квартиры, ни хозяином положения. Он все-таки удержался от того, чтобы заехать по дороге в магазин и купить цветы, торт, коньяк и шампанское — обычный свой набор в трудных случаях.