Портрет незнакомца. Сочинения
Шрифт:
На служителей культа, разумеется, он плевать хотел. Ну, неловко, конечно, получилось, но что ему до этих престарелых разносчиков антинародного опиума? Что могут ему сделать жалкие продавцы духовной заразы? Что? Обвинить в изнасиловании? Никогда Надя в суд не подаст, в этом смысле ее характер он еще в начале, когда начались уроки насчет Христа и прочая галиматья, определил уверенно. Пожалуются? Куда и кому? В газету? На завод? Смешно. В крайнем случае он заявит, что, во-первых, это их с девушкой личные дела, ей уже восемнадцать исполнилось, а, во-вторых, они собираются жениться, так что он просит не мешать ему закладывать семью, не все же в холостяках ходить — такое объяснение всех отошьет надолго,
Провернув возможные варианты, Афанасий Иванович успокоился.
Однако недооценил он, вертя вопрос и так, и этак, все коварство священника. Тот как сел у стола, о чем-то задумавшись, так и сидел сиднем, не двигаясь и ни на кого не глядя.
В форточку, которую отец Михаил открыл сразу же, как вошел, валил морозный пар.
Молчание, густое, как мазут, наполнило комнату.
Прошло пять минут, десять.
Ноги у Афанасия Ивановича начали мерзнуть, он почувствовал, что все больше злится, и уставился на священника с вызовом, надеясь, что тот ощутит этот его взгляд, и тут вдруг заметил, что губы у отца Михаила чуть шевелятся.
«Молится! — сообразил Афанасий Иванович. — Молится, чтоб его черт побрал! Надо же, нашел время и место спектакль устраивать». Как и большинство людей его возраста и положения, Афанасий Иванович решительно не допускал, что взрослый и разумный человек способен искренне молиться. И притворство попа привело его в ярость. Тут он заметил, что и Надя, несомненно, тоже молится. На монашку ему и посмотреть было противно. Дело ясное, понял он, его хотят взять измором. Куда же он вчера эти проклятые ботинки зашвырнул все-таки?! Здесь же их скинул, у самой постели…
С полчаса, пожалуй, вытерпел Афанасий Иванович, проторчав в вышеупомянутом мазуте молчания от пяточек до макушки. Бывал он в передрягах и не только в донжуанских, а и в серьезных — на всяких там бюро, коллегиях, заседаниях комиссий, когда судьба висит на волоске и от одного слова зависит, пан ты или пропал. И знал он твердо, что говорить в таких фатальных случаях надо только тогда, когда либо нельзя уже не говорить, либо никто твоего высказывания не ждет. А заговоришь, так будь добр — в чеканных словах вырази суть, возьми быка за рога, такую отлей пулю, чтобы наповал. А сейчас надлежало ему лишь терпеливо выслушивать других, не спешить, не соваться вперед.
Но чем дольше те трое молились, тем яснее становилось Афанасию Ивановичу, что он, сидящий на кровати в красных носках и замшевой куртке цвета песков и скал Аравийской пустыни да еще при ярком галстуке, теряет достоинство руководителя и вообще человека, привыкшего владеть положением и решать вопросы. Как же все-таки, метался он в душе, выйти с честью из дурацкого положения?
И Афанасий Иванович начал мысленно отливать пулю, способную обеспечить ему возврат в седло для твердого в нем сидения. А такая пуля имелась в его распоряжении одна-единственная.
Была не была, потом разберусь, решился он наконец и громко, как бы подводя итоги обсуждению, сказал:
— Рад, что вы приехали. Надя, прошу тебя вот при всех стать моей женой.
6. Еще более дурацкое положение
Пропащая корова всегда дойная.
Пословица
Высказался он, конечно, неудачно, Надя усмехнулась, но до слов ли тут всем было!
— А ты холостой ли? — спросила мать Наталья, и в голосе ее была нескрываемая радость.
— Нет вопроса, — подтвердил Афанасий Иванович.
Отец Михаил поднял голову, но не успел ничего произнести, как Надя стремительно сказала:
— Спасибо, Афанасий Иванович, за великую честь, но быть вашей женой мне невозможно.
И поклонилась ему, однако оставалось неясным, печально она это произнесла или насмешливо.
— Ой, — сказала мать Наталья.
— Не болтайте! — прикрикнул на нее отец Михаил.
Афанасий Иванович задохнулся от растерянности, почувствовав себя не на коне, а где-то рядом.
— Раз так, — сказал он, с трудом овладевая собой, — то немедленно найди мои ботинки, чтобы я ушел.
— Объяснись, — приказал Наде отец Михаил.
— Батюшка, не при Афанасии Ивановиче бы, — попросила Надя.
— Где мои ботинки? — завопил Афанасий Иванович. И вдруг понял, что их спрятала Надя, спрятала нарочно, чтобы не дать ему смыться. Да нет, подумалось ему, откуда она знать-то могла, что я захочу уйти? Откуда-то знала, сказал ему внутренний голос, она о тебе многое знает, и не исключено даже, что и всего тебя за эту ночь раскусила. Но к разумному этому предостережению Афанасий Иванович прислушаться толком и сделать для себя выводы не успел — подхватила его вдруг незнакомая полнота чувств и понесла сквозь картины и соображения, которые замелькали с необыкновенной пестротой. То померещилось ему, что он сидит на постели совершенно голый снизу, хотя сверху в рубашке с галстуком и в куртке; то увидел он тот вот прием на головокружительном уровне, но его почему-то с этого приема выволакивают прочь, а Надя обидно смеется вслед; то ощутил он мысленно мягкое и горячее, и мелькнуло соображение, какой он был в эту ночь, а дальше пусть будет, что будет, молодец, и что женщина такого забыть не сможет, но тут он вспомнил, что за всю ночь ни одного ласкового слова не слышал, да и вообще она почти не открывала рта, только для поцелуев. Познал, но не узнал! — взорвалось у него в голове высокопарное и нелепое соображение, совершенно ему прежде чуждое, и тут же ладони его почувствовали нежную кожу ее юных колен, и он чуть не зажмурился от желания, шампуром проткнувшего ему сердце. То он увидел ни к селу ни к городу народного умельца Алешу и библиотекаршу Берту Самойловну, а также святого Дмитрия Солунского, и услышал, как Надя читает ему слова: «…действовать и телом, и душою, и чувствами, и разумом, и сердцем, и волею…» Тут он почему-то качнулся на кровати и схватился за спинку, чтобы не упасть, и картины сгинули вместе с соображениями.
«Какой-то балаган», — подумал он, озираясь. Он перехватил неожиданно Надин взгляд и вдруг струсил было, что она читает его мысли, но тут увидел в ее блестящих глазах столько боли, тоски и жалости («Неужели? Не померещилось ли мне?» — даже вздрогнул он), что приободрился. «Мы еще повторим эту ночь, Афанасий Иванович, — гордо сказал он себе. — Ну и девка!»
— Говори при нем, — сказал священник Наде.
— Оттого не могу я быть вашей женой, Афанасий Иванович, — заговорила та старомодно, что он опять-таки счел балаганом, потому как не мог понять, издевается она над ним или нет, — что я вам никак не пара. Вы — сами знаете, какой вы, а что я? Учусь у регента при семинарии…
— Училась, — зло и твердо перебил отец Михаил.
— Училась, — покорно согласилась Надя. — Телевизор не смотрю, в кино и театр не хожу, светских книг сейчас почти не читаю, радио не слушаю, в газеты не заглядываю. Не ровня я вам никак, на что я вам такая?
— Я тебе приказываю идти за него замуж, — сказал священник.
— Мы вас сегодня же обвенчаем — и концы в воду, — сказала сладко мать Наталья.
— Никакого венчания, — сказал Афанасий Иванович.
— Да без этого как же? — бросилась к нему мать Наталья.