Портрет уважаемого человека
Шрифт:
Что можно было на это возразить! В конце концов, для того мне и нужны были деньги, чтобы моему сыну жилось лучше, чем когда-то мне, и я не придавал его пристрастию к роскоши особого значения. Несколько меньше мне нравилось то, что учителя и директор школы жаловались на его поведение. Он ленив, говорили они, и никогда не готовит уроков. Когда ему делают замечания, он отвечает до неприличия дерзко. Товарищам показывает дурной пример. Особенно порицали учителя то, что у него слишком много карманных денег: это, мол, портит характер молодого человека. Я действительно давал Теодору много денег, так
В результате через полгода мне пришлось отдать сына в частную гимназию, где он мог перебеситься без помех и где его выходки встречали большее понимание. Ему там поправилось, ведь его товарищи тоже были сыновьями богатых родителей и у них тоже водились деньги. Впоследствии он даже был принят в студенческую корпорацию института. Там его приучили к военной дисциплине, чем я был очень доволен.
С Мелани он был в еще худших отношениях, чем раньше. Это было понятно при таком резком различии их характеров. Несмотря ни на какие уговоры, я не мог добиться, чтобы он называл ее матерью. Он отвечал: «Я ее терпеть не могу! Не могу же я говорить «мама» человеку, который мне противен! Об этом не может быть и речи». Он называл ее Мелани и обращался с ней как со служанкой. «Мелани, поди-ка сюда!» Услышав его зов, она все бросала и бежала к нему. «Где моя купальная простыня?.. Где мой портсигар?..» Где то?.. Где другое?..
Мелани помогала ему искать, и, пока она не находила требуемого, он не переставал кричать и понукать ее:
— Не ищи же в ящике! Там, конечно, нет! Да не трогай ты мои вещи, оставь их на месте!.. Что за свинство: мои вещи постоянно перекладывают. Ну, поворачивайся!
Вначале Мелани плакала после таких скандалов и однажды даже пожаловалась мне.
— Нехорошо, — сморкаясь, лепетала она, — что он так со мной обращается. Я ведь забочусь о нем! Что он имеет против меня?
Я призвал Теодора и просил его держать себя более прилично с моей женой.
— Просто она действует мне на нервы, — ответил он. — Таким уж я создан. Такая у меня натура!
Вскоре Мелани привыкла к грубому тону Теодора. Молчаливо и беспрекословно выполняла она его поручения. Само собой разумеется, при такой жизни она не могла чувствовать себя хорошо. Мне кажется, ей было лучше всего, когда все мы уходили из дому и она могла тихо склоняться над пяльцами.
Сам я не обращал на нее особого внимания и не интересовался тем, как она проводит свои дни. В качестве зятя Гассера я скоро стал одним из наиболее уважаемых людей в городе, а так как я все еще состоял в политической партии, на собраниях начали намекать, что мне следовало бы поработать для блага общества, сделавшись членом общинного совета.
Гассер, с которым я об этом посоветовался, сказал смеясь:
— Ты станешь членом общинного совета! Это можно! Предоставь дело мне, я знаю, с кем надо поговорить! На этот раз — без промаха.
— Если ты так считаешь, я приму их предложение. Но только, право, мне не хотелось бы, чтобы я второй раз…
— Глупости! Не опасайся. Тебе все дороги открыты. С твоим честолюбием ты можешь забраться гораздо выше.
Так
Хотя мои личные обстоятельства за последние годы коренным образом изменились и я привык держать себя совершенно иначе, чем прежде, все же мое сердце забилось быстрее, когда я впервые вступил в зал совета. Я спокойно сел на стул и стал следить за прениями, не выражая желания взять слово. Но, когда обсуждение какого-либо вопроса затягивалось и не удавалось достигнуть соглашения, я заметил, что то один, то другой из присутствующих тайком поглядывает на меня, как бы спрашивая, не брошу ли я свое слово на чашу весов. Как-никак я был зятем первого налогоплательщика, а один из членов совета работал на моей фабрике.
Понемногу я успокоился и начал лучше понимать, о чем шла речь. Тогда я вмешался в споры и защищал свою точку зрения настойчиво и красноречиво.
Заседание окончилось, и я поспешил домой, где меня ожидали Гассер и Мелани.
— Расскажи, как все было! — попросил тесть.
Я описал, как шло обсуждение тех или иных вопросов, упомянул, что я говорил и что мне возражали. Гассер, не скрывавший своего презрения к демократии с тех пор, как в одной соседней стране так основательно с ней разделались, сказал:
— Все болтают и болтают! А что это дает? Ничего! Все же тебе есть смысл бывать там. Для предприятия это может быть полезно.
Собственно говоря, я был с ним не вполне согласен: я всегда был честным демократом. Но я знал его взгляды и в угоду ему рассказал, что Геллер (мастер с нашей фабрики, заседавший в совете) вдруг изменил свое мнение, узнав, как буду голосовать я.
— Он сделал вот так! — сказал я и повернул руку другой стороной вверх. — И сделал неглупо, ведь я пристально следил за ним.
— То-то и оно! — сказал Гассер. — Вот видишь! Глупость вся эта демократия! Никакой демократии нет. Каждому своя рубашка ближе к телу. Кто это знает и обращается с людьми соответственно, тот и будет командовать. Неважно, сидит он в совете или нет.
— Да, — согласился я. — В известном смысле ты, пожалуй, прав. Но ведь должно же все-таки быть…
— Глупости! — перебил он меня. — В нашей общине за последние десятилетия многое решалось по моему желанию, хотя я и не заседал в так называемом «совете». Раньше меня просили об этом, однако я всегда отказывался. Но ты можешь ходить туда, ты честолюбив. А я — нет! Доживи я до ста, и тогда не пошел бы!
Он не дожил до ста. Несколько месяцев спустя мы нашли его мертвым за письменным столом. Его постиг удар. Он сидел на стуле, уронив голову на стол. Правая рука была вытянута, левая повисла. Это было страшное зрелище. Но еще страшнее была Мелани, когда его увидела. С ужасающим, безумным воплем она кинулась к нему, упала перед ним на колени, целовала его руку, трясла его и кричала изо всех сил:
— Отец!.. Отец!.. Отец, ты не должен… Ты не можешь!.. Отец, вернись… Нет… Я не могу… Отец!