Портрет в русской живописи XVII - первой половины XIX века
Шрифт:
Кто изображен на картине? Фамилия Булахова написана на подрамнике холста, и было бы крайне соблазнительно видеть в модели Петра Александровича Булахова (1793—1835), популярного московского певца, исполнителя и сочинителя песен и романсов, отца известного композитора. „Бархатный золотистый“ тенор Булахова, по воспоминаниям современников, „лился как ручей, звучал как червонец“. Созданный художником образ не противоречит сведениям о натуре певца, который с „непомерной любовью к музыке... соединял удивительную беспечность характера... Необыкновенное его добродушие и наивность привлекали к нему все сердца...“[138]. Персонаж Тропинина держит в руке томик „Вестника Европы“, где в 1823 году была напечатана песня Булахова „Три наслаждения в жизни нашей“. Однако есть и иные, отрезвляющие соображения — описание артиста в паспорте и дошедшее до нас литографированное его изображение не совпадают с тропининским героем[139], а в каталогах галереи, начиная с 1893 г., произведение значится как портрет „Г-на Булакова“. Во всяком случае, перед нами человек из мира гостеприимных московских особняков, из круга московской интеллигенции, пристрастным певцом которого был Тропинин.
41. Василий Андреевич Тропинин.
1844. Холст, масло. 106x83,5. Музей В. А. Тропинина и московских художников его времени.
Поступил в 1969 г. от Ф. Е. Вишневского, ранее в собрании Е. К. и 3. Б. Крыловых.
История создания картины связана с важным для Тропинина моментом признания его заслуг — в декабре 1843 года он был избран почетным членом Московского художественного общества, что и побудило живописца приняться за написание автопортрета. У поклонников его искусства это произведение имело большой успех, поэтому мастер несколько раз его повторял — так, в ГТГ хранится авторский вариант 1846 года, возможно, купленный по подписке за 1 000 рублей Обществом московских любителей художеств. Когда Тропинин писал свой автопортрет, ему было уже шестьдесят восемь лет, но перед нами крепкий, полный сил человек, лицо его свежо, увеличенные стеклами очков глаза зорко, с любопытством молодости смотрят на мир. Художник уверен в себе, в правильности своей жизненной позиции, он ощущает себя Мастером и Учителем, „родоначальником нашей московской школы с ее независимостью, покоем и искренностью“[140].
Нередко отмечалась суховатость живописи портрета, где Тропинин, „несмотря на сложность автопортретных программ, которые он иногда строит, остается самым деловым и прозаичным“[141]. Действительно, здесь мы уже не увидим свободной, даже смелой манеры обращения с краской, как в ранних портретах мастера, но зато можно оценить благородство в гармонии неярких, сближенных тонов серебристо-серого облачного неба и красивого цвета халата, „который в старину назывался „прюн“, то есть розовато-фиолетовой сливы, подернутой серой патиной“[142]. Нет здесь открытости и яркости переживаний и признания их за главную ценность образа, как в романтических автопортретах Кипренского или в „Автопортрете“ Брюллова, появившемся через несколько лет после тропининского. „Цеховая“ принадлежность модели очевидна — левой рукой Тропинин крепко держит палитру, правой опирается на муштабель. Однако в „деловом“ характере портрета есть своя душевная красота, ибо старый мастер с редкой ясностью и убедительностью сумел выразить идею долга художника, его патриотическую миссию и его высокое достоинство. Образ живописца, ищущего в реальном мире, а не в себе самом источник творческого вдохновения, принадлежит к той же „шарденовской“ традиции автопортретов, что и созданное тремя десятилетиями ранее произведение А. Г. Венецианова. Правда, Тропинин расширяет содержание картины, наделяя ее демонстративной программностью. Художник изобразил себя у открытого окна мастерской в снимаемой им квартире на Ленивке, „близ Каменного моста в доме генеральши Писаревой“, и фоном портрета оказывается панорама Московского Кремля. Это фон-задник и фон-символ, смысл которого легко прочитывается: все творчество В. А. Тропинина неотделимо от Москвы, его художественный мир — это древняя столица и ее обитатели.
42. Петр Ефимович Заболотский.
ПОРТРЕТ НЕИЗВЕСТНОГО.
1832. Картон, масло. 36x28,5. Горьковский гос. художественный музей.
Поступил в 1960 г. из собрания В. С. Чижовой.
П. Е. Заболотский (1803—1866) был близок по своим творческим установкам венециановскому направлению и делил свои труды между портретом и бытовым жанром. С 1826 по 1831 год в качестве постороннего ученика занимался в Академии художеств, впоследствии преподавал в Рисовальной школе Общества поощрения художеств и в 1857 году получил звание академика. Известно, что в 1836—1837 годах у него брал уроки молодой офицер М. Ю. Лермонтов, удачный портрет которого кисти Заболотского занимает важное место в иконографии поэта. Скромное и привлекательное дарование Заболотского успешнее всего раскрылось в портретной живописи, чему способствовали присущие ему уважение к личности любого, даже самого незаметного человека, чистота и правдивость взгляда на свою модель и свободное владение профессиональными живописными приемами. О его взглядах на задачи искусства говорит то, что он особенно ценил такие портреты других мастеров, где „души и чувств не щадил художник“ и „все так ясно и подробно“[143].
„Неизвестный“ из Горьковского музея написан им с таким трогающим зрителя сочувствием к скромному герою картины, с таким вниманием к его внутреннему миру, что невольно вспоминаешь о выходе в свет за год до появления портрета пушкинских „Повестей Белкина“ со „Станционным смотрителем“ и о начале в эти же годы литературной деятельности Н. В. Гоголя. Зорко схвачены не только черты лица, но и вся повадка человека, привыкшего слегка втягивать голову в плечи и складывать руки так, как будто ему надо занять как можно меньше места. Опыт жанриста помог Заболотскому с помощью скупо отобранных деталей рассказать о тихой жизни неизвестного — учителя или чиновника, а выражению глубокой, с оттенком тревоги задумчивости оторвавшегося от чтения человека вторит сгущающийся вокруг него теплый коричневатый фон.
43. Николай Дмитриевич Мыльников.
ПОРТРЕТ ИВАНА СЕМЕНОВИЧА СОБОЛЕВА.
Середина 1830 годов. Холст, масло. 73,5x62. Ярославский художественный музей.
Поступил в 1928 г. из Ярославского историко-бытового музея.
Среди художников, трудившихся в первой половине XIX века в области так называемого купеческого портрета, своим мастерством и плодовитостью выделяется Н. Д. Мыльников (1797—1842). Первые уроки живописи он получил у своего отца, ярославского художника Д. П. Мыльникова. Известно, что в конце 1810-х годов молодой ярославский живописец работал в Москве, где, возможно, ему удалось совершенствоваться в художестве. В 1824 году Мыльников обосновывается в родном городе и в течение двух десятилетий создает обширную галерею изображений окрестных помещиков, мещан и главным образом ярославских купцов[144]. Несмотря на явное знакомство с профессиональными приемами столичных мастеров, художник сохранил типичные черты искусства той среды, откуда он вышел и в которой работал: непредвзятость и прямоту характеристик, лишенных попыток героизации или поэтизации облика персонажей, простоту композиционных решений, документальную конкретность, способствующую впечатлению достоверности образов. Благодаря этому его серии портретов оживляют для нас типы, вкусы, стиль жизни крепкого волжского купечества, которое потом дало благодатный материал для творчества А. Н. Островского или П. И. Мельникова-Печерского. К лучшим произведениям художника принадлежит серия портретов ярославских торговцев Соболевых[145]. Характеристики этих крепких, основательных людей, уже начинающих ощущать себя „хозяевами жизни“, отличаются особой сочностью и энергией. Таков и владелец лавок И. С. Соболев (1792—1873), с самоуверенной
44. Карл Павлович Брюллов.
ПОРТРЕТ НЕСТОРА ВАСИЛЬЕВИЧА КУКОЛЬНИКА.
1836. Холст, масло. 117x81,7. Гос. Третьяковская галерея.
Приобретен П. М. Третьяковым в 1877 г. у А. И. Работиной, вдовы писателя.
Крупноформатный, монументальный портрет, где фигура со скульптурной определенностью вырисовывается на ровном фоне стены, воспринимается как памятник романтическому поэту и другу. С Н. В. Кукольником (1809—1868) Брюллова свел М. И. Глинка, и дружеские связи надолго соединили эту художественную „братию“ (так они сами называли свою компанию, куда входили еще брат Кукольника Платон и художник Я. Ф. Яненко)[146]. Поэтому портрет написан с искренним чувством дружеской симпатии и нет оснований искать в нем, как иногда писали, нотки иронии. Вряд ли случайно портрет этот долго висел в ателье художника. Талант Брюллова-портретиста позволил ему в произведении, задуманном, возможно, в какой-то степени как программное, с подчеркиванием „романтизма“ Кукольника, считавшего себя главой романтической школы, показать реальную сложность его противоречивой натуры. Глухое темное одеяние, нарочитость позы, крепко сжимающая тяжелую трость рука, эскизно намеченный морской пейзаж подчеркивают исключительность, „поэтическое“ одиночество героя картины. Сильным романтизирующим средством выступает свет, который обнажает обветшавшую „древность“ стены и резко выделяет нервное лицо с высоким лбом, глубоко запавшими темными глазами, скептически кривящимися губами. Казалось бы, ощущаемый в портрете оттенок усталости, даже разочарованности противоречит тому успеху и у читающей публики, и у двора, которого добился литератор. Всего лишь два года назад сам император рукоплескал на представлении его верноподданическо-патриотической драмы „Рука всевышнего отечество спасла“, О. И. Сенковский назвал поэта „юным нашим Гете“. Но все это дало повод В. Г. Белинскому в „Литературных мечтаниях“ (1834) дать блестящую уничтожающую характеристику популярности Кукольника: „Ныне на наших литературных рынках наши неумолимые герольды вопиют громко: Кукольник, великий Кукольник, Кукольник — Байрон, Кукольник — отважный соперник Шекспира! На колена перед Кукольником!“ Издававшего „Художественную газету“, стремившегося в характерной для него манере „величавого“ романтизма раскрыть в своих драматических фантазиях тему Художника и Искусства Кукольника не могло не задевать отношение к нему подлинных героев русской литературы. Н. В. Гоголь иронически называл его „возвышенный“, А. С. Пушкин с беспощадной проницательностью увидел в нем „жар не поэзии, а лихорадки“[147]. О ситуации, в которой оказался Кукольник в том самом году, когда Брюллов написал его портрет, есть красноречивое свидетельство в „Дневнике“ А. В. Никитенко: „Как бы то ни было, а его положение незавидно. Каждое произведение свое он должен предоставлять на рассмотрение Бенкендорфа. С другой стороны, он своими грубыми патриотическими фарсами... вооружил против себя людей свободомыслящих и лишился их доверия“[148]. И брюлловский портрет, помимо его замечательных чисто художественных достоинств, благодаря точности психологического анализа становится для нас ценным свидетельством интеллектуальной и духовной атмосферы николаевской России. О типической значительности для своего времени этого образа впоследствии косвенно свидетельствовал Ф. М. Достоевский в „Бесах“, где генеральша Ставрогина „сочинила“ Степану Тимофеевичу Верховенскому костюм в соответствии с портретом Кукольника, литографию с которого она всю жизнь сохраняла „в числе самых интимных своих драгоценностей“.
45. Карл Павлович Брюллов.
ПОРТРЕТ ЮЛИИ ПАВЛОВНЫ САМОЙЛОВОЙ С АМАЦИЛИЕЙ ПАЧЧИНИ.
Ок. 1839. Холст, масло. 249x176. Гос. Русский музей.
Поступил в 1879 г. из царскосельского Александровского дворца, ранее в собраниях В. П. Брюллова, В. А. Кокорева.
В русской живописи, возможно, только Брюллов умел использовать бравурную роскошь аксессуаров, щедрое богатство красок, патетическое красноречие приемов парадного портрета для выражения искреннего, иногда даже интимного чувства. Поэтому А. Бенуа, суровый критик Брюллова, вынужден был признать, что в портрете графини Самойловой Брюллову удалось, „вероятно, благодаря особенному его отношению к изображаемому лицу, выразить столько огня и страсти, что при взгляде на них сразу становится ясной сатанинская прелесть его модели“[149]. Самойлова изображается уходящей с костюмированного бала во дворце. Карнавальная, фантастическая обстановка, полуреальный, полутеатральный интерьер, причудливые персонажи — восточный султан, юная девушка, Меркурий — означают, «по рассказам самого Брюллова, аллегорический „маскарад жизни“»[150]. Сверкающие потоки краски словно льются на холст, умело направляемые кистью художника. Суховато-расчерченная архитектура задника оттеняет сочность, стремительность живописи первого плана. Полнокровность этой живописи, скульптурная пластика объемов торжествуют над мнимостью мира, оставляемого героинями произведения. Грациозная Амацилия испытующе смотрит прямо в глаза зрителю, словно устанавливая связь с реальным пространством перед картиной. Но над всем царственно господствует величавая фигура графини, ее прекрасное, свежее лицо, обрамленное змеящимися черными локонами, эффектно сияет на фоне алого занавеса, как будто взметенного ветром, поднятым стремительным уходом Самойловой. Смелый, ликующий, полный свободной страсти взгляд устремлен на волю, вдаль от лицедейства маскарада. Пренебрежение к светским условностям и независимость графини нередко вызывали раздражение двора, и сюжет картины, мотив ухода, разрыва, находит объяснение в ее гордой натуре, восхитившей Брюллова.
Графиня Ю. П. Самойлова (1803—1875)[151], последняя из рода Скавронских, внучка графа П. А. Палена, унаследовавшая огромное состояние, рано разошлась с мужем, недалеким светским бонвиваном графом Н. Самойловым. В ее имении под Петербургом Графская Славянка (кстати, дом там ей построил А. П. Брюллов, брат художника) собирался цвет общества, но больше она любила свободную жизнь в Италии, где в ее палаццо в Милане и на вилле на озере Комо бывали поэты и художники, Россини, Беллини и Доницетти. Там в 1827 году она познакомилась с Брюлловым, и они полюбили друг друга. Художник неоднократно писал ее в Италии, а этот портрет создан в Петербурге, где Брюллов снова встретился с Самойловой, приехавшей на родину по делам наследства, и где возобновилась их дружеская близость. Не имевшая собственных детей графиня в Италии удочерила девочек Паччини. Отец Амацилии был популярным в свое время композитором, и любопытно, что впечатление от постановки в Неаполе его оперы о гибели Помпеи сыграло немаловажную роль в сложении замысла знаменитой картины Брюллова.
Из-за отъезда Самойловой в 1840 году художник не успел завершить картину. После смерти Брюллова графиня писала его брату: „...мой неоконченный портрет... я сохраню тщательно, как реликвию от моего дорогого и оплакиваемого Бришки, которого я так любила и которым я так восхищалась, как одним из величайших когда-либо существовавших гениев“[152].
46. Карл Павлович Брюллов.