Портрет

Александр Иванович работал над большой картиной. Условно она называлась «Утро», но он знал: если картина удастся так, как он ее задумал, название будет другое.

…Зима. Москва. Красная площадь. Инеем подернуты стены Кремля, розовеют чуть тронутые солнцем башни, блестят стрелки курантов. Много высокого, чистого неба, много воздуха. То, что художники называют «пленер» – французское слово, которое понимают не все люди других профессий и которое так славно переводится на русский язык – вольный воздух!

И вот,

окруженная этим московским воздухом, в левом углу картины, на переднем плане, стоит женская фигура, то есть она должна стоять, но ее пока еще нет. Есть какой-то неопределенный силуэт без лица, и это мучает и терзает Александра Ивановича.

Он так ясно видит, какой она должна быть. Он даже помнит ее! Безусловно, он когда-то зарисовывал это лицо, совсем юное, свежее и чистое, как яблоневый цвет, эти глаза, ясные, карие, по-детски широко раскрытые, любопытные…

Но кто эта девушка? Где он ее видел, когда рисовал? И где рисунок?…

Александр Иванович, его жена Марья Трофимовна и Федя Ситников, ученик и самый преданный друг, роются в папках, альбомах и тетрадях. Александр Иванович говорит нетерпеливо:

– Машенька, зачем ты хватаешь альбом с надписью «Казахстан, верблюды»? Там же не может быть этой девушки!

Марья Трофимовна упрямо и молча перелистывает альбом.

– А это что? – сдержанно-торжествующе спрашивает она.

Художник немного сконфужен.

– Твой портрет?… Гм… да… Не представляю, чем я руководствовался, когда сунул тебя к верблюдам…

Но теперь всем ясно, что нужно искать во всех папках, не считаясь с надписями «Урал», «Алтай», «Владивосток».

– Да, правда, писали, не гуляли, – говорит Федя, перебирая наброски и этюды.

Вот девушка в высоких резиновых сапогах, а кругом горы выловленной рыбы. Прекрасная девушка, но не та… Другая, в меховой шапке-ушанке, с ружьем за плечами; у ее ног, обутых в расшитые унты, мягкий ворох добытых за день белок. Стройная, смелая девушка, но тоже не она. Еще одна выглядывает из окна паровоза и смеется. Это машинист. Очень простое, привычное слово «машинист», но только подумать, что эта совсем молодая девушка с ямочками на круглых щеках ежедневно несет ответственность за тысячи жизней!..

– Знаете, Александр Иваныч, – неодобрительно говорит Федя Ситников, – уж очень вы разборчивы, честное слово. Любая из этих девушек придется к месту. Чего вы ищете, я не понимаю.

– Яблоневый цвет, – рассеянно отвечает художник. – Эти девушки прекрасны, но они уже строительницы, хозяйки жизни, а та, Федя, голубчик, та еще дитя, милое, веселое, удивленное дитя. Если она придет ко мне в картину, встанет на фоне заснеженной площади в оранжевом дубленом полушубке с кудрявой опушкой, в черных чесанках, в пуховом платке на голове, встанет и своими детски-счастливыми глазами поглядит на Кремль… Да ты знаешь, как я тогда назову свою картину?

– Ну? – Федя Ситников

поддается волнению Александра Ивановича.

Художник произносит что-то тихо про себя, потом отмахивается.

– Нет, сам еще не знаю, не скажу! Но, по-моему, должно получиться хорошо.

– Да, – задумчиво говорит Марья Трофимовна, – это в самом деле может получиться неплохо.

– Еще бы! – восклицает Александр Иванович. – Она смотрит на Кремль, и в глазах у нее мечта: вот, мол, лет через пять, может быть, я стану знатным человеком, и я побываю там, в Кремле…

– Но ведь об этом может мечтать любая девушка, и писать можно любую, – убежденно говорит Федя Ситников. – Например, Соню…

Александр Иванович в отчаянии схватывает себя за голову.

– Соню! Отчего ж одну только Соню? Тогда уж весь Большой театр со всеми сопранами, хором и кордебалетом!

Марья Трофимовна говорит примиряюще:

– Федя, ваша Соня – прелестная, талантливая балерина, но она совершенно не тот тип.

– Вот когда она дебютировала в Джульетте, вы бы посмотрели, какой она тип, тот или не тот, – обиженно говорит Федя.

– Колхоз «Счастливый век», здесь искать? – спрашивает Марья Трофимовна, развязывая тесемки серой папки.

На первом листке голова старика: под. высоким покатым лбом зоркие глаза, толстый губчатый нос, а под ним воздушная, облачной чистоты и легкости белая борода. За портретом старика следует набросок – группа мальчиков на реке возле гидроэлектростанции. Подпись: «Выстроена в 1950 году». Еще листок – пожилая женщина, повязанная косынкой в горошек, с очень довольным лицом. Рядом большая пестрая голова коровы с задумчивым взглядом и длинными ресницами. Подписано: «Тетя Глаша и Кармен-рекордистка».

И наконец…

– Она! – вскрикивает Александр Иванович и выхватывает папку из рук жены.

Все трое склоняются над листком ватмана. На них простодушно смотрит милое девичье лицо. Рот слегка приоткрыт в улыбке, кажется, что он вот-вот проговорит: «Что это вы на меня уставились?»

Под рисунком нет ничего, кроме даты: «Июнь, 50 г.».

– Маша! – нетерпеливо обращается художник к жене. – Маша, где мы были в июне пятидесятого года? Ну, скорей?!

Марья Трофимовна морщит брови, припоминая.

– Четвертого июня ты удил рыбу на Тахре… и простудился. И из-за тебя мы вместо Рижского взморья, где было дождливо, поехали в…

– Вспомнил! Все вспомнил! – обрадовался Александр Иванович. – Мы поехали в Медовое, а в Медовом познакомились с дедом Иваном Архиповичем, который у меня вот тут вот! – Он вытаскивает портрет старика с облачной бородой. – И он сманил нас к себе в «Счастливый век» ловить окуней. Едем!

– Куда это? – удивляется Марья Трофимовна. – За окунями?

– Едем, Александр Иваныч! – поддерживает Федя Ситников, который всегда понимает учителя с полуслова.