Портреты пером
Шрифт:
О том, что происходило на суде, и о суровых приговорах Полонский узнавал из газет. И волновался, и переживал, и задавал себе вопросы, на которые не находил ответа:
Что мне она — не жена, не любовница, И не родная мне дочь, Так отчего ж ее доля проклятая Ходит за мной день и ночь? Словно зовет меня, в зле неповинного, В суд отвечать за нее — Словно страданьем ее заколдовано Бедное сердце мое. Вот и теперь мнеТолько в сентябре 1878 года эти стихи (в переделанном виде, причем была выброшена вторая строфа) появились на страницах «Вестника Европы». Редактор Стасюлевич, с разрешения Полонского, вычеркнул заголовок — «Узница».
В стихотворении прозвучало глубокое сочувствие поэта к женщинам, осужденным по «процессу 50-ти». Но, может быть, перед его глазами образ лишь одной из шести? На этот вопрос поэт не оставил нам ответа.
Полонский записывал в дневнике (8 августа 1878 года):
«…Вчера вечером принесли мне на просмотр выписку из высочайше одобренного журнала особого совещания по вопросу „О причинах, препятствующих положить предел усиливающейся противоправительственной ажитации, и мерах, кои полезно было бы принять к ее ослаблению“.
Записка, конечно, составлена нашими государственными людьми, и, когда я читал ее, я думал, что ее составили дети под руководством своих гувернеров — до такой степени она пуста и несостоятельна.
Наши государственные люди видят вред в распространении образования в России и, чтоб убить социализм, придумывают средство — ограничить число учеников, т. е. хотят подлить масла в огонь! О слепцы! О маленькие люди, которые хотят остановить поток идей и силу всесокрушающего времени!»
Глава девятая
В конце лета 1878 года Полонские переехали на новую квартиру: в дом на углу Николаевской и Звенигородской. Из окон их виден был пустынный Семеновский плац.
Здесь Полонский писал роман «Дешевый город» — беллетризованные воспоминания об Одессе.
Здесь начались вечерние собрания друзей и знакомых по пятницам. Якову Петровичу из-за больной ноги трудно было ходить по гостям. Визиты знакомых избавляли его от преодолевания петербургских лестниц. Не то чтобы он совсем перестал бывать у друзей, но предпочитал видеть их у себя.
В конце 1879 года Полонские снова сменили адрес, переехали на Фонтанку. Квартира была окнами во двор, на четвертом этаже (выбирали подешевле). Нога у Якова Петровича как будто перестала болеть, так что он решился поселиться повыше.
Он написал Достоевскому:
«…не смею приглашать Вас… Ведь я очень хорошо знаю, какую бездну нервной и нравственной силы истрачиваете Вы на Ваш труд, — и я буду претендовать, чтобы Вы лезли ко мне на четвертый этаж, и я буду назначать время, когда Вам быть у меня… Я Вас не приглашаю в такой-то день и в такой-то час, потому что во всякий день и во всякий час буду рад Вашему посещению».
28 января 1881 года Федор Михайлович Достоевский умер — на шестидесятом году жизни. Полонский, конечно, был на панихиде и на похоронах.
Месяцем позже — 1 марта — в Петербурге, на набережной Екатерининского канала, был убит Александр II.
Узнав об убийстве царя неизвестными людьми, Полонский единым духом написал стихотворение «1 марта 1881 г.» Начиналось оно словами: «И думали враги России…» Террора он не только не одобрял, но и не понимал. Вообразил, что это какие-то враги России решили довести страну до анархии — для этого убили царя. Выразил надежду, что, несмотря
Это стихотворение он послал не в газету, не в журнал, а обер-прокурору правительствующего Синода Константину Петровичу Победоносцеву.
Почему же именно ему?
Не только потому, что это был могущественный человек, от которого теперь зависела в России вся печать.
С ним познакомился Полонский давно, в Москве, — тогда Победоносцев был еще совсем юношей. Встречались у Николая Ровинского, «в старом доме у Успения на Могильцах, в компании с давно прошедшим Кублицким», как вспоминал потом Победоносцев. Дружеских отношений не завязалось, знакомство осталось шапочным. Много лет не видались. Когда встретились в Петербурге, Победоносцев был уже высокопоставленным чиновником и, вместе с тем, оказался почитателем лирических стихотворений Полонского и Фета. С прошлого года он вознесся высоко, но Полонский предполагал, что с государственным деятелем, не лишенным понимания поэзии, можно будет найти общий язык.
Прочитав стихотворение «1 марта», Победоносцев ответил письмом:
«Благодарю, любезнейший Яков Петрович.
Ваши стихи были бы хороши, когда бы вы не отравили их сами пошлым словечком прогресс.От этой-то фальши все и беды наши. Это мне больно, что у вас такие слова попадаются».
Где уж там находить общий язык…
Стихотворение «1 марта» Полонский спрятал в стол. Ему стало ясно, что печатать эти строки нельзя, да и не стоит. Но тема его беспокоила, и написал он о террористах другие стихи. Именовал тех, кто ныне прибегает к террору, «мучениками заблужденья». Его поражало, что «они — Антихриста предтечи — с апостолов пример берут». Вместе с тем поэт сознавал, что либеральные интеллигенты российские, мечтающие о свободе, соединенной с порядком, ничего не умеют сделать для достижения этой цели:
…что же мы, Мы — просвещенные умы, Друзья свободы и порядка, Чем ныне жертвуем? Собой? Чем боремся? Не речью ль сладкой, Не благодушной ли слезой За наш сомнительный покой.Еще до 1 марта Тургенев сообщал Полонскому из Парижа, что летом приедет в свое имение в Орловской губернии — Спасское. Приглашал всю семью Полонских на лето к себе: «…если ты не можешь по службе отлучиться — то пусть твоя жена с детьми приедет; воздух там отличный, сад огромный, сообщение самое удобное! Впрочем, мы обо всем этом переговорим в Петербурге — но уже отныне я считаю тебя и твоих своими гостями».
В Петербург Тургенев приехал 1 мая, остановился в меблированных комнатах в доме на углу Невского и Малой Морской.
Полонский был обрадован встречей, на лето уже собирался ехать со всей семьей в Спасское.
А 2 мая неприятно был поражен неожиданным письмом:
«Любезнейший Яков Петрович!
Вижу по газетам, что Тургенев здесь. Некстати он появился. Вы дружны с ним: что бы вот по дружбе посоветовать ему не оставаться долго ни здесь, ни в Москве, а ехать скорее в деревню. Здесь он попадет в компанию „Порядка“ [новой газеты, издаваемой Стасюлевичем], ему закружат голову — и бог знает, до чего он доведет себя. Я применил бы к нему теперь, от лица всех простых и честных людей, слова цыган к Алеко: „Оставь нас, гордый человек“.
Душевно преданный