Шрифт:
Мне всегда хотелось рассказать простую и правдивую историю, слушая которую молодой человек и его возлюбленная, охваченные страхом, укрылись бы в объятиях друг друга, как двое детей прижимаются один к другому, набредя на змею у лесной опушки. Рискуя уменьшить интерес к моему рассказу или прослыть за фата, я с самого начала открываю вам цель моего повествования. Я был одним из участников этой, почти обыденной, драмы; если она не заинтересует вас, в этом будет столько же моя вина, сколько и вина исторической правды. Многое из того, что действительно случается, чрезвычайно скучно. Поэтому половина таланта заключается в умении выбрать из действительной жизни то, что может стать поэтическим.
В 1819 году я ехал из Парижа в Мулен. Состояние моего кошелька вынуждало меня путешествовать на империале дилижанса. Как вы знаете, англичане считают наилучшими эти места, расположенные на крыше кареты, на воздухе. Пока дилижанс отмеривал первые лье пути, я нашел тысячу превосходных доводов, подтверждающих мнение наших соседей. Один молодой человек, казавшийся несколько богаче меня, также предпочел подняться наверх и сел на скамейке рядом со мною. Я изложил ему мои доводы — он выслушал их с безобидной улыбкой. Более или менее одинаковый возраст, схожий образ мыслей, присущая нам обоим любовь к открытому воздуху, к живописным видам тех местностей, которые развертывались перед нами по мере движения тяжелой кареты, наконец какое-то
После этого, освободившись от смутного чувства опасения и оказавшись собратьями в любви, мы с еще большим жаром продолжали поверять друг другу свои тайны. Каждый из нас старался перещеголять другого в проявлениях чувствительности. Один проехал однажды двести лье, чтобы иметь возможность провести час со своей возлюбленной. Другой, чтобы явиться на ночное свидание, не побоялся, что его примут за волка и застрелят в чужом парке. Словом, мы перечислили все наши безумства! Если приятно возвращаться памятью к минувшим опасностям, то не сладко ли вспоминать и былые наслаждения: ведь это значит — наслаждаться дважды. Опасности, радости — большие и малые — мы все друг другу поверяли. Графиня, возлюбленная моего друга, как-то выкурила сигару, чтобы сделать ему удовольствие; моя возлюбленная собственноручно варила мне шоколад и не могла дня прожить, не написав мне или не увидевшись со мною; его возлюбленная прожила у него три дня, рискуя погубить себя; моя сделала еще лучше, или, если угодно, еще хуже. К тому же супруги обожали наших графинь; они были рабски им подчинены, покоряясь тому обаянию, которое присуще всем любящим женщинам; и, более глупые, чем того требует традиция, они были опасны нам ровно настолько, насколько надо было, чтобы увеличить наши наслаждения. О, как быстро уносил ветер наши слова и наш сладкий смех!
Подъезжая к Пуйи, я внимательно вгляделся в моего нового друга. Поистине, я легко поверил тому, что он серьезно любим. Представьте себе юношу среднего роста, хорошо сложенного, с привлекательным и выразительным лицом. У него были черные волосы, голубые глаза, нежно-розовые губы, белые, мелкие и ровные зубы; приятная бледность, разлитая по тонким чертам его лица, и легкие коричневатые круги под глазами делали его похожим на выздоравливающего. Добавьте к этому, что у него были белые, красивые руки, холеные, как руки красивой женщины, что он производил впечатление человека весьма образованного, был остроумен, и вы легко согласитесь, что мой попутчик не уронил бы достоинства любой графини. Он был бы желанным женихом для многих девушек, ибо был виконтом и имел от двенадцати до пятнадцати тысяч ливров годового дохода, не считая видов на будущее.
Не доезжая одного лье до Пуйи, дилижанс опрокинулся. Мой несчастный товарищ, вместо того чтобы ухватиться, по моему примеру, за скамейку и последовать за движением падающей кареты, счел более для себя безопасным спрыгнуть на край свежевспаханного поля. Плохо ли он рассчитал свой прыжок или поскользнулся, этого сказать я не могу, но только он попал под карету и был ею раздавлен. Мы перенесли его в ближайший крестьянский дом. Сквозь стоны, исторгаемые у него страшной болью, он с трудом завещал мне выполнение одного из тех поручений, которым последнее желание умирающего придает священный характер. Со всем простосердечием, столь часто присущим его возрасту, бедный мальчик терзался в предсмертный час мыслью о том горе, которое испытала бы его возлюбленная, неожиданно узнав о его смерти из газет. Он попросил меня лично сообщить ей это известие. Потом велел мне отыскать на его груди привязанный к ленточке ключ, который он носил на шее. Я нашел этот ключ наполовину вдавленным в его тело. Умирающий не издал ни единой жалобы, пока я со всей осторожностью извлекал ключ из раны. Он объяснил мне, где спрятаны у него в доме, в Шарите-сюр-Луар, письма его возлюбленной, и умолял меня вернуть ей эти письма. На полуслове голос его прервался; последним жестом он дал мне понять, что роковой ключ послужит подтверждением возложенного на меня поручения в глазах его матери. Опечаленный тем, что он уже не в силах выговорить ни слова благодарности — ибо в моей готовности выполнить его поручение он не сомневался, — он посмотрел на меня долгим, умоляющим взором, простился со мной чуть заметным движением ресниц, затем поник головой и скончался. Его смерть была единственным трагическим последствием падения дилижанса.
— Да и то сказать, он сам тут не без вины, — заметил возница.
По прибытии в Шарите я выполнил устное завещание бедного путешественника. Его матери не оказалось дома; это было счастьем для меня.
Все же мне пришлось выдержать приступ горя старой служанки; она пошатнулась, когда я рассказал ей о смерти ее молодого господина, а увидя ключ, еще обагренный кровью, упала полумертвая на стул. Но я был поглощен мыслью о более возвышенном страдании — о страдании женщины, у которой судьба отнимала ее последнюю любовь. И потому я предоставил старой служанке изливать свое горе потоком прозопопей и вышел, унося драгоценную переписку (мой однодневный друг тщательно запечатал ее).
Замок, в котором жила графиня, находился в восьми лье от Мулена, и чтобы добраться до него, нужно было еще проехать несколько лье по имению. Мне было нелегко в те дни исполнить возложенное на меня поручение. Вследствие стечения некоторых обстоятельств, останавливаться на которых бесполезно, у меня нашлось ровно столько денег, сколько нужно было, чтобы доехать до Мулена. Однако, воодушевленный энтузиазмом юности, я решил пройти весь путь пешком и при этом идти с такой скоростью, которая позволила бы мне опередить дурные вести, хоть они и славятся быстротой своего распространения. Разузнав кратчайшую дорогу, я шел бурбоннезскими тропинками, и с таким чувством, словно нес мертвеца на своих плечах. По мере того, как я приближался к замку Монперсан, мое странное путешествие все более и более пугало меня. Воображение рисовало мне тысячу романических фантазий. Я представлял себе все те положения, при которых могла бы состояться моя встреча с графиней де Монперсан, или — подчиняясь поэтике романов — с той Жюльеттой, которую так горячо любил юный путешественник. Я готовил остроумные ответы на ожидаемые мною вопросы. На каждом повороте лесной опушки, в каждой лощине, куда опускалась дорога, повторялась та сцена из комедии, в которой Созий рассказывает о битве своему фонарю. К стыду моему, я думал сначала лишь о своих манерах, о своем остроумии, о той ловкости, которой хотел блеснуть; но когда я был уже в окрестностях замка, страшная мысль пронзила мою душу, как молния бороздит и разрывает пелену серых туч. Какая ужасная весть для женщины, которая ценою бесчисленных усилий ввела, не нарушая приличий, своего юного возлюбленного к себе в дом и теперь, вся поглощенная мыслью о нем, с часу на час ждет несказанных радостей! Наконец какое-то жестокое милосердие заключалось в тяжелой обязанности быть вестником смерти. И я ускорил шаг, увязая в грязи местных дорог. Вскоре я достиг просторной каштановой аллеи: в ее глубине, подобно ясным, фантастическим контурам неких коричневых туч, вырисовывались на фоне неба массивные очертания замка Монперсан. Подойдя к воротам замка, я увидел, что они открыты. Это неожиданное обстоятельство разрушало все мои планы и предположения. Тем не менее я храбро вошел во двор. Тотчас по бокам моим очутились две собаки и залились звонким лаем, как истые деревенские псы. На шум выбежала служанка. Услышав, что я хотел бы увидеть графиню, она показала мне рукой на массивы английского парка, змеившегося вокруг замка, и ответила:
— Госпожа вон там.
— Спасибо! — сказал я иронически. Это «вон там» могло стоить мне двухчасового блуждания по парку.
Тем временем появилась миловидная, кудрявая девочка, с розовым поясом, в белом платьице и пелеринке со складками. Она слышала вопрос и ответ, либо догадалась о них. Увидев меня, девочка скрылась, крикнув тоненьким голоском:
— Мама, какой-то господин хочет тебя видеть!
А я последовал за нею, наблюдая, как мелькает и подпрыгивает на поворотах аллей ее белая пелеринка, которая, подобно блуждающему огоньку, указывала мне дорогу. Буду откровенным до конца. У последнего куста аллеи я поднял воротник, почистил свою дешевую шляпу и панталоны обшлагами сюртука, сюртук — рукавами, а рукава — друг об друга. Затем я тщательно застегнул сюртук, чтобы показать оборотную сторону отворотов, — она всегда кажется немного новее, чем лицевая сторона; наконец я артистически вычистил сапоги травой и спустил на них панталоны. Приукрасив таким гасконским способом свою наружность, я надеялся, что уже не буду принят за рассыльного субпрефектуры; но теперь, переносясь мыслью к этому часу моей юности, я порой сам смеюсь над собой.
Внезапно, когда я обдумывал, как мне следует держать себя, на зеленом повороте тропинки, среди бесчисленных цветов, освещенных жарким солнечным лучом, я увидел Жюльетту и ее мужа. Миловидная девочка держала мать за руку. Видно было, что графиня ускорила шаг, услышав заинтересовавшие ее слова ребенка. При виде незнакомца, отвесившего ей довольно неловкий поклон, она, удивленная, остановилась, приняла холодно-вежливый вид и сделала очаровательную гримаску, выдавшую мне все ее обманутые надежды. Я тщетно искал одну из тех эффектных фраз, на составление которых потратил столько труда. За это мгновение обоюдного колебания на сцене появился муж. Миллионы мыслей промелькнули в моем мозгу. Чтобы что-нибудь сказать, я осведомился, действительно ли я вижу перед собою графа и графиню де Монперсан. Эти глупые слова дали мне время рассмотреть и понять, с проницательностью, редкой в столь юные годы, стоящих передо мною супругов, одинокую жизнь которых мне предстояло так резко взволновать. Муж, по-видимому, принадлежал к типу тех дворян, которые являются в наше время лучшим украшением наших провинций. На нем были широко скроенные башмаки с толстыми подошвами: я ставлю их на первое место, потому что они поразили меня еще более, чем его выцветший черный сюртук, поношенные панталоны, небрежно завязанный галстук, покоробившийся воротник его рубашки. В этом человеке было что-то от судьи, еще больше — от советника местной префектуры; в нем была важность кантонального мэра, чья воля — закон, и кислая уязвленность кандидата, периодически проваливающегося на выборах, начиная с 1816 года; невероятная смесь деревевского здравого смысла и глупейших предрассудков; отсутствие светских манер, но высокомерие богатства; он, видимо, находился в подчинении у жены, а воображал себя владыкой семьи и всегда был готов взбунтоваться из-за какой-нибудь мелочи, не обращая внимания на вещи более существенные; в довершение представьте себе увядшее, морщинистое, загорелое лицо, седые, длинные, редкие, прилизанные волосы — и вы получите портрет этого господина. Но графиня! О, какую представляла она яркую и резкую противоположность своему супругу! То была маленькая женщина с худощавой и грациозной фигурой, с восхитительной осанкой, такая тонкая, нежная и хрупкая, что, казалось, разобьешь ее, если коснешься. Она была в белом муслиновом платье, с розовым поясом, в изящном чепчике с розовыми лентами, в шемизетке, под которой так восхитительно обрисовывались ее плечи и прелестно очерченная грудь, что при виде их в глубине сердца зарождалось непобедимое желание обладать ими. У нее были живые, черные, выразительные глаза, мягкие движения, прелестная ножка. Старый ловелас дал бы ей не более тридцати лет, так много молодости сохранилось в очертаниях ее лба и в других, наиболее чувствительных к возрасту чертах лица. Что касается ее характера, мне показалось, что в нем есть что-то напоминающее графиню де Линьолль и маркизу де Б. — эти два женских типа, всегда живые в памяти молодого человека, прочитавшего роман Луве. Я вдруг проник во все семейные тайны этой четы и принял дипломатическое решение, достойное старого посланника. Быть может, то был единственный случай в моей жизни, когда я проявил такт и понял, в чем состоит искусство придворных, а также светских людей.
После тех беззаботных дней мне пришлось выдержать слишком много битв, которые научили меня взвешивать самые незначительные поступки с точностью химика в его лаборатории и не делать ничего, не соблюдая той размеренности этикета и хорошего тона, которые засушивают самые великодушные движения чувств.
— Граф, мне хотелось бы переговорить с вами наедине, — сказал я с таинственным видом и отступил на несколько шагов назад.
Он последовал за мною. Жюльетта оставила нас вдвоем и удалилась с равнодушием женщины, уверенной в том, что она сумеет всегда, когда захочет, узнать все секреты своего мужа. Я вкратце рассказал графу о смерти своего попутчика. Впечатление, произведенное на него этим известием, показало мне, что он питал довольно живое, дружеское чувство к своему юному сотруднику, и это обстоятельство дало мне смелость подать следующую реплику в диалоге, последовавшем между нами.