Поручик Ржевский и дамы-поэтессы
Шрифт:
Друзья сели за стол. Пушкин стал торопливо поглощать макароны, закусывая яичницей, а Ржевский от нечего делать глянул на листок, где поэт совсем недавно что-то черкал.
– Это у тебя что? Стихи?
– Да, – с набитым ртом произнёс Пушкин. – Читай, если хочешь.
Поручик прочёл, хотя неразборчивый почерк всячески этому препятствовал.
– Ну как? – спросил Пушкин, продолжая жевать.
– Опять ты забыл мой давний совет. – Ржевский покачал головой. – Я же тебе говорил: сначала утоли страсть к женскому полу, а уж после садись стихи сочинять. Иначе выходит слишком эротично.
– Да? – удивился Пушкин, не переставая жевать.
– Вот у тебя стихи про что? – тоном строгого критика продолжал поручик.
– Про осень.
– Нет, это не про осень. – Ржевский снова покачал головой и процитировал: – «Лесов таинственная сень с печальным шумом обнажалась…» Обнажалась, – повторил он многозначительно. – А дальше у тебя что? «Ложился на поля туман…» Ложился, – повторил поручик. – А в конце что? «Стоял ноябрь уж у двора». Стоял! – воскликнул Ржевский и опасливо оглянулся по сторонам, поняв, что произнёс слово «стоял» слишком громко.
Кажется, никто не обратил внимания на возглас, поэтому поручик снова обернулся к Пушкину:
– Я уж молчу про «гусей крикливых караван», который «тянулся к югу». Твой караван явно не к югу тянулся, а к сени лесов, которая обнажалась. И вообще гуси чаще летают клином. А клин – это уж совсем эротичный предмет. Куда такое годится?
– Я думал в четвёртую главу «Онегина» добавить.
– А все прочтут и поймут, что у Пушкина давно не было…
Лицо поэта сделалось непроницаемым. Кажется, его слегка обидели последние слова. Положив вилку, он произнёс:
– Знаешь, Ржевский, я тоже давно хотел тебе сказать: сначала утоли страсть к женскому полу, а уж после садись чужие стихи читать. Тогда не будет мерещиться эротизм в каждой строчке.
Поручик мог бы вспылить, но вместо этого глубоко задумался.
– Да, – наконец сказал он. – Верно говорят, что поэт – это пророк и провидец, который читает в душах людей, как в газете.
– Это сейчас серьёзно или шутка? – спросил Пушкин.
– Серьёзно, – ответил Ржевский. – Я как есть говорю: провидец ты. Ведь мы с тобой только начали беседу, а ты уж догадался, что я три недели без женщин… скучаю.
Пушкин добродушно рассмеялся.
– Значит, ты не просто так предлагал кутнуть? Насущная потребность?
Ржевский молча кивнул.
– Цыганский табор тут есть поблизости? – спросил Пушкин.
– Конечно, есть! – воскликнул поручик. – И, как назло, никто со мной туда ехать не хочет.
– А что ж ты в одиночку не съездишь?
– Нет. – Ржевский помотал головой. – Одному в табор ездить это всё равно, что одному пить. Дурная привычка. – Он вдруг задумался. – Но ты так и не сказал, отчего тебе теперь приходится кутить с опаской.
Поэт сразу перешёл на шёпот:
– Я же предупреждал: разговор не для чужих ушей. Сейчас расплачусь по счёту, поговорим у меня в номере.
– Лучше в моём номере, – предложил поручик. – А то у меня самый дорогой номер в здешней гостинице и, как назло, нет никого, перед кем похвастаться.
* * *
При появлении Пушкина блеск самого дорогого номера лучшей тверской гостиницы сделался как будто ярче. Ржевскому даже подумалось, что роскошь облагает разумом. Она стремилась завлечь нового гостя, соблазнить его и искусить, неслышно нашёптывая: «В следующий раз остановишься здесь. На цену не смотри».
Посреди гостиной на столе светилась чистейшим янтарём бутылка рейнского вина. Ржевский нарочно заказал бутылку в номер, дабы беседа текла веселее. К тому же половой, принимавший заказ, божился, что это рейнское вино с берегов Рейна, а не из города Кашина Тверской губернии, где некий купец Терликов недавно наладил производство «рейнского».
Бутылка особенно старалась по части соблазнения гостя. Так и сверкала крутыми боками, а обёрнутая вокруг неё белая накрахмаленная салфетка казалась полуснятым платьем, прикрывавшим только ноги. Рядом яблоки на блюде залились румянцем притворного смущения. Пирожные кокетливо выглядывали из серебряной корзинки. Однако Пушкин не обращал на это кокетство никакого внимания. Оглядев обстановку, только и сказал:
– Значит, так здесь выглядит лучший номер. Двухкомнатный. Спальня отдельно от гостиной. Неплохо ты устроился! Кабы мне средства позволяли, я бы здесь остановился хоть разок… А впрочем, смотри-ка!
Пушкин указал на небольшую медную табличку на стене возле входа, которую поручик прежде не замечал. На табличке тонкими красивыми буквами была сделана надпись: «В сем нумере имел удовольствие останавливаться известный поэт Александр Пушкин».
– Выходит, я здесь жил, – подытожил поэт, а Ржевский с досадой подумал, что на этом месте должна быть надпись: «В сем нумере останавливался знаменитый поручик Александр Ржевский». Разве истина не лучше лжи?
«При случае предложу хозяину гостиницы табличку сменить», – решил поручик.
– Вот отсюда и молва, что я мот, – улыбнулся Пушкин.
– А на самом деле ты кто? – спросил Ржевский.
– Да, порой сорю деньгами, – согласился Пушкин. – Но если слушать держателей гостиниц и рестораций, то я только в самых дорогих номерах живу и самые дорогие яства вкушаю.
«А почему моё имя не используют для обогащения? – подумал Ржевский. – Чем я хуже?» Беседа становилась неприятной, поэтому он решил перевести её на другое:
– Ты что-то хотел рассказать.
Пушкин состроил таинственную мину. Подойдя к столу, где стояла бутылка, он отодвинул стул и вальяжно уселся.
Поручик тоже сел. На правах хлебосольного хозяина без лишних предисловий откупорил бутылку и разлил вино по бокалам, а Пушкин провозгласил тост:
– Помянем вольного поэта! Теперь нет его.
– Кого помянем? – нахмурился Ржевский, поставив бутылку на стол и даже не притронувшись к своему наполненному бокалу.
Пушкин вздохнул: