Порыв ветра, или Звезда над Антибой
Шрифт:
Однако на этом общение художника с женой адвоката не кончилось. Позднее Никола отослал Бетти вполне светское и игривое письмо, где было и про его работу, и про его рыночные успехи, и про музыкальный спектакль в Ницце, и про стиль Борхеса, которого он перечитал несколько раз после того, как за ужином муж Бетти впервые упомянул это незнакомое художнику имя латиноамериканского писателя. В общем, это было вполне перспективное знакомство, и может, оно смогло бы отвлечь де Сталя от наваждения…
Под Рождество де Сталь написал длинное письмо Жаку Дюбуру о своем одиночестве и больших надеждах на их с Дюбуром грядущую мировую славу:
«Я знаю, что мое одиночество бесчеловечно,
Дальше речь шла о мучившем его недуге, который Никола называл «головокруженьем» и который, по его признанию, являлся непременным спутником успешной его работы, помогал ему достичь большего лаконизма, большей свободы и ясности. Неожиданность, с которой возникали в его творчестве новые направления, де Сталь считал естественной…
Под Новый год Никола поехал в замок Дугласа Купера, но оттуда, вдруг бросив удивленного хозяина, умчался на выставку живописи Курбе в Лион.
После посещения выставки де Сталь написал Жаку Дюбуру, что Курбе это титан, которого поймут не скоро. Письмо де Сталя начиналось с утверждения, что его самого пока нельзя ставить на одну доску с Курбе (в других письмах – с Коро, с Франсиско Гойя). Нетерпение быть приравненным к величайшим художникам мира, которое ощущалось теперь все чаще, вероятно, тревожило и Дюбура и Лекюира. Оба парижанина пытались развеять тяжелые мысли художника, но он отвечал все той же фразой: «Не терзайте себя по моему поводу…» Впрочем, Пьеру Лекюиру де Сталь отвечал резче и неуважительней, чем Дюбуру.
На самом-то деле, это де Сталя терзали теперь самые разнообразные страхи и сомнения. Он опасался не только того, что будет отвергнут возлюбленной, но и того, что живопись его станет невостребованной, даже того, что денег ему не хватит (или уже не хватает).
10 января он написал Жаку Дюбуру, что, возможно, из-за разницы в солнечном освещении какие-то из его полотен, написанных в Антибе, покажутся в Париже недописанными. Он и правда сейчас писал неправдоподобно быстро и часто не давал себе труда закончить работу… В письме к Дюбуру Никола предложил, что он слетает на полдня в Париж и взглянет там на свои картины. Но в завершение своего коротенького письма он заверял парижского галериста, что все в конце концов наладится и «решится окончательно в ту или другую сторону».
Однако беспокойство его не улеглось. В тот же день он доверительно написал Сюзанне Тезена, что мысль об этих посланных в Париж картинах внушает ему тревогу.
Кончилось тем, что Жак Дюбур сам приехал к де Сталю в Антиб, чтобы его успокоить. В февральском письме Дюбуру Никола пишет, что такой визит полезен для дела и пытается объяснить новые взрывы своей творческой активности:
«Чем внимательнее вы присмотритесь к взрыву – для меня это все равно что распахнуть окно – тем лучше вы поймете, что я не могу остановиться, создавая все новые и новые вещи, и тем больше у вас будет веских аргументов, чтобы защитить то, что я делаю».
Любопытно, что о своих тревогах Никола написал сравнительно недавней своей знакомой Сюзанне Тезена. Среди наименее подробно описанных моментов биографии нашего героя можно назвать и эту интимную доверительность с богатой дамой патронессой, бывшей в годы оккупации ближайшей подругой знаменитого французского писателя-нациста и воителя-антисемита Пьера Дрие ла Рошеля. Романтическое отличие Дрие от других французских коллоборантов заключалось в том, что он испугавшись суда и послевоенных разборок (из которых многие французские коллоборанты вышли с почестями и с повышением, вроде Буске или Миттерана), предпочел выпить яд… Легко представить себе, как волновала вся эта история нашего героя, не оставлявшего мысли о самоубийстве.
В длинном письме бывшему владельцу замка «Кастеле» в Менербе Никола де Сталь взялся перечислить свои труды по усовершенствованию поместья и все с ним связанные затраты, объясняя, что именно по причине этих затрат он пока не сможет отдать недоплаченную сумму, но обещая непременно отдать долг в конце апреля. Впрочем, тревоги, пришедшие вместе с богатством, были тоже, видимо, неотступны. Посулив в письме к бывшему своему пасынку Антеку оплатить ему проезд до Антиба (чтобы написать о нем, де Стале, хвалебную книгу), Никола сопроводил свое обещание жалобой на материальные трудности…
Можно отметить, что в письмах де Сталя в эти последние месяцы с большей даже настойчивостью, чем во все былые годы, присутствует музыка. Музыка прорывается в описания, в глаголы, в метафоры (в письме Куперу Никола сравнивает себя с барабаном, противопоставляя его гром звуку трубы над морем). Де Сталь пишет о концертах, на которые успел съездить, о концертах «Домэн мюзикаль» в Мюнхене, на которые не решился ехать… Похоже, что в пору его мучительных «головокружений» музыка (и скорее, барабан, чем труба) неотступно звучала у него в ушах. Искусство авангарда XX века вообще притязало на синтетизм (и уж во всяком случае, на синестезию). Никола де Сталь был причастен и к музыке, и к поэзии, но, конечно, не в такой степени, как почтенный Кандинский, который был и поэтом, и музыкантом, и драматургом, и режиссером, и теоретиком искусства, и ученым-социологом…
Из всех видов искусства музыка представлялась художникам самым близким видом, а абстрактным художникам вдобавок еще и наиболее беспредметным. То есть и предмет и идею произведения, и даже чувство, им внушаемое, должен додумывать (дочувствовать) сам зритель или сам слушатель. Понятно, что каждый додумывает на свой лад. Ну, скажем, к чему может подвигнуть слушателя «Лунная соната» Бетховена. Среди ее бесчисленных поклонников известны два, которые, ее обожая, имели к ней каждый свои претензии. Персонажей этих звали Бисмарк и Ульянов (по кличке Ленин). Бисмарк говорил, что когда он слушает эту музыку, ему хочется гладить всех людей по головке. Ленин говорил, что музыка эта побуждает его бить всех людей по голове (что он и стал делать, захватив власть в России).
Кандинский говорил, что «музыка всегда была искусством, не употреблявшим своих средств на обманное воспроизведение явлений природы, но делавших из них средство выражения душевной жизни художника». По Кандинскому, творчество должно быть направлено на раскрытие в искусстве «трансцендентальной сущности вещей (по ту сторону их зримой вещности)». С этой точки зрения идеалом творческой деятельности Кандинскому представлялась деятельность музыкальная.
Сам Кандинский обладал, как, кстати, и де Сталь, «цветным слухом». В его наследии, как и в наследии де Сталя, немало «музыкальных» картин. В 1920-м году на заседании возглавляемого им при большевиках Института художеств он демонстрировал таблицу «Параллели цвета и звука», однако роман Кандинского с музыкой начался намного раньше. Он вполне прилично играл на виолончели и на фортепьяно. В 1911-м году Кандинский впервые услышал струнные концерты австрийского композитора Шонберга и вдохновленный ими написал картину «Концерт» («Впечатление 111»). В том же году вышли книга Кандинского «О духовном в искусстве» и книга Шонберга «Учение о гармонии».