Поселок Тополи
Шрифт:
11. В тупике
Лорна поспешно перевезла ящики с малиной к воротам. Для этого Джорджам служила тележка на резиновом ходу, которую соорудил Джон, использовав колеса от старой детской коляски. Лорна была почти уверена, что шофер с консервного завода не примет малину, но все же оставила ее на обычном месте, в тени большой акации. Может быть, попозже она соберет еще немного ягод, вечером, когда станет прохладнее, если вечер будет прохладный, если вечер вообще наступит.
Лорна была не вполне уверена, что сегодня наступит вечер, потому что день с каждой минутой становился все темнее
Вместе с Чернышом она побежала на морковное поле. Поливалки еще крутились, вода, подхватываемая ветром, разбрызгивалась достаточно широко. Но долго ли еще будет работать насос? Сколько там осталось горючего? А вода теперь могла понадобиться и на другое: облить крышу дома и сарая, наконец, просто уцелеть самой — ведь без воды это невозможно. Еще хватит ли у нее сил перетаскивать эти тяжелые трубы… Но нет, до этого не дойдет. Такой страшный конец немыслим. Подобные ужасы могут угрожать, но случаться они не случаются. Всегда либо начинается дождь, либо ветер меняется и гонит огонь обратно, туда, где все уже выжжено, либо в последнюю минуту прибывают сотни людей с огнетушителями, шлангами. Бывает, люди молятся, и молитва останавливает пожар. Бывает, пожар доходит до реки и дальше гореть не может. Бывает, он доходит до берега озера или водохранилища, и тогда ему конец. Бывает, он гаснет без всякой причины, просто догорит и погаснет. Жизнь у пожара не такая уж легкая. Чуть он начнется, все ополчается против него. Даже ветер не всегда ему на пользу: слишком сильный ветер может его задуть.
Но в глубине души Лорна знала, что сегодня все силы земные и небесные не препятствуют, а помогают пожару. Ветер не переменится, потому что в это время года всегда дует с севера, дождя не будет, потому что сейчас дождя нет нигде, ищи хоть за сотни миль, и не будет людей с огнетушителями, потому что перед таким чудовищем, заполнившим все небо, люди бессильны, — если она еще кого и увидит, это будут люди смертельно усталые, разбитые, бегущие от гибели куда глаза глядят. Но кто пойдет сюда, по этой дороге, в этот тупик? И молитвы не остановят пожара, не то уж давно бы остановили, и не остановят его ни реки, ни озера, ни водохранилища, и сам он не догорит и не погаснет, пока будет чему гореть. Ничто его не остановит, пока он не достигнет океана, за пятьдесят, за шестьдесят миль отсюда. Конец света еще далеко, может, он никогда и не настанет, но для нее конец уже начался.
Она стояла в грязи среди рядов моркови, подставляя лицо прохладным брызгам, поглядывая на сумрачное небо, на запад, на север, на юг, в необозримый дымный свод, в сплошной дым, из которого сыпался пепел, листья папоротников, деревьев, кустов, ветки, клочья коры и сгустки смолы величиной с куриное яйцо. Многие из них дымились. Многие падали на землю, не погаснув. И тысячи птиц стаями летели на восток: орлы и ястребы, вороны и попугаи, сороки и кукабарры, скворцы и зяблики, — свободные птицы, они летели высоко над ней, а ее оставляли внизу. И где-то гул, как от сильного ветра, но не ветер, — где-то гул, о котором ей говорил Джон, но сам никогда его не слышал, потому что с такими пожарами ему не приходилось бороться, гул, о котором как-то рассказывал дед Таннер, гул, не похожий на другие, совсем особенный. Вроде как на море в шторм, но не такой. Вроде как при землетрясении, но не такой. Вроде как от лавины, но не такой.
Что толку тревожиться, думать о спасении моркови, или малины, или сараев, или дома? Все равно поздно. Или еще не поздно?
Она почувствовала, что уменьшается. Это было странное ощущение. Она посмотрела на свои руки, словно готовая к тому, что они стали маленькие, как у грудного младенца. Заплакала и удивилась, что слышит свой голос, а не плач ребенка.
— Господи, — сказала она, — пожалуйста, пошли мне кого-нибудь! Я совсем одна.
Но оставался Черныш. Черныш, который прыжками мчался к ней через поле. Черныш, который лаял так, как всегда лаял, когда хотел доложить, что нашел что-то интересное — вомбата, или кенгуру, или змею, или муравьеда.
Грэм чувствовал, что что-то неладно, но не мог заставить себя очнуться. Ему не хватало воздуха, все тело затекло, одолевала усталость. Ему очень не хотелось просыпаться. Хотелось спать и спать, чтобы заглушить отчаяние, подстерегавшее его в мире сознания. Но сознание не оставляло его в покое тянуло из глубин сна только что не за волосы. Оно твердило: «Проснись!» и кололо иголками, сотнями иголок, все с одного боку.
Он перекатился на другой бок и чуть не вскрикнул от боли, когда кровь побежала по онемевшим жилам.
Теперь он проснулся. В овраге было полутемно. Сперва он даже подумал, что проспал весь день. Эта мысль не очень его встревожила он еще старался дышать поглубже, чтобы утихомирить боль в боку, вдыхая что-то горькое, как тот вкус, что застоялся у него во рту, что-то совсем непохожее на чистый, свежий воздух. Постепенно он понял, что сумрак — не естественный, не вечерний. Циферблат его часов сначала расплывался перед глазами, потом он ясно увидел: 9.28. 9.28 утра? Ну да, конечно. В 9.28 вечера было бы уже совсем темно.
Тут он увидел собаку.
Едва глаза их встретились, как собака залаяла, а у мальчика сердце подскочило от страха. Их разделяло не больше пяти шагов. Потом он увидел девочку. Она стояла рядом с ним на коленях, он не увидел ее раньше, потому что лежал к ней спиной.
— Просыпайся! — говорила она. — Ну же, встряхнись!
— Я не сплю, — сказал он хрипло, принимая сидячее положение, побаиваясь собаки, встревоженный появлением девочки, пришибленный гнетущим ощущением вины, которого еще не мог бы объяснить.
— Вставай, — сказала она, — если не хочешь сгореть заживо. Крепко же ты спал! Я еле-еле тебя добудилась.
Он ничего не понимал.
— Встань! — сказала она резко. — Встань сейчас же!
— Ноги мои… — простонал он.
— Вижу. Как тебя угораздило так их отделать?
— Ох, да… Уйди. Оставь меня в покое…
— Слушай, — сказала Лорна, — хочешь ты остаться в живых или нет?
— Я заболел, — сказал Грэм. — Видишь, я болен, оставь меня в покое.
— Так тебе хочется сгореть заживо?
— А? Ты о чем говоришь?
— Говорю о лесном пожаре. О пожаре, который ты и твои дружки запалили.
Грэму вдруг стало холодно — холодно, несмотря на страшную жару, холодно до самой макушки, до кончиной пальцев, так холодно внутри, что даже не хватило духу отпираться. Он только тупо ее поправил:
— Это не они. Это я.
— Тебя зовут Грэм? Да?
— Да.
Лорне нравились его страдальческие глаза, перепачканная физиономия, еще что-то в нем, чего она не умела определить.