Посещение Иосифо-Волоколамского монастыря
Шрифт:
– Что же это за собор?
– сказала Сашенька.
– На что мне в нем обратить особое внимание?
– Коротко сказать, он четырехстолпный, пятиглавый...
– А на столпах столпники стоят и их пятеро?
– Оставь свои шуточки... так продолжаться не может, - угрожающе начал Иван Алексеевич.
– Все, папа, все, я больше не буду, - подняла Сашенька руки в мольбе пощадить и простить ее.
– Я внимательно тебя слушаю.
Старик принялся излагать дальше:
– Он стоит на подклете, в котором устроена теплая церковь, а в ней, в этой церкви, стоит рака с мощами Иосифа.
Теперь Сашенька, непокорная, смотрела себе под ноги и тихонько прыскала под нос, смеялась над серьезностью отца. Тот словно читал ее мысли и едва тут же не выкрикивал их вслух; уже на язык просилось: вот ты, Сашенька, думаешь сейчас, что у тебя ручки гладенькие, ножки стройные, что ты-то ни в какой раке не лежишь,
– А что, милая, - воскликнул он, останавливая женщину бодрым взмахом руки, - есть у вас тут книжки по истории, про то, как Иосиф все это строил, и как он еретиков мучил и казнил, как денежки на помин души брал? Я бы такую книжку купил.
Та, если и возникли у нее помыслы протеста против развязности непрошеного гостя, быстро прогнала их, тотчас оказалась смиренной и услужливой и после короткого разговора, который она завела только с тем, чтобы лучше вникнуть в требования Ивана Алексеевича, бросилась в монастырскую лавку за книгой.
– Ты, папа, как-то с ней легкомысленно обошелся, - заметила Сашенька, усмехаясь.
– Она только женщина.
– Ты и со мной часто обходишься как с игрушкой, как с вещью, - стала вдруг словно бы нарезать какими-то образовавшимися в ее горле ножницами и торопливо выбрасывать фразы Сашенька.
– Но это потому ведь, что я твоя дочь, а не потому, что я женщина... А я терплю. Я подчиняюсь тебе. У тебя вон какая стать! Ты мощный. Я горжусь таким отцом. Я бы тебе все что угодно простила... потому что не могу иначе, не могу не повиноваться. Я не всегда решаюсь на тебя посмотреть, а только взгляну украдкой, искоса, и все... вот я тебе уже и покорна. И это правильно, папа. Но эта женщина, она чужая, она может вообразить Бог знает что... Видишь, она так проворно побежала просто оттого, что ты распорядился, и ты, может быть, всего лишь на минутку позволил себе шутливый тон, а она может вообразить такое, что потом от нее не отвяжешься... У нее теперь, может быть, фантазии на твой счет. И что же ты в таком случае будешь в этом монастыре делать с нами обоими?
Когда она так, будто не выдержав, надорвавшись, безумно заговорила, ее глаза, поднявшись над словами большой и ровной радугой, распространили свет, поглотивший отца.
– Милая, - рассмеялся Иван Алексеевич, - что же происходит? Какие умные речи! С чего бы это? Как ты это сделала?
Он искренне восхищался.
– У меня это прорывается, - объяснила Сашенька, - бывает, когда ты меня не подавляешь. Ты раньше не замечал, и это понятно, я не давала тебе повода. Не так у нас было с тобой прежде, как здесь. Очень здесь мрачно, папа. Отец! Я бы предпочла другое, солнечное, веселое... А здесь мрачно и разбито. Я как бы восстала. Я немножко требую другого, и этого немножко хватает, чтобы мне на минутку забыть, в каком я у тебя подчинении. Вот и сложилось у меня в результате настроение, такое настроение, папа, что я говорю с тобой как с мужчиной, который, смотри-ка, забаловал тут с нами, бедными женщинами.
Иван Алексеевич улыбнулся, довольный и окрыленный. Его самолюбию льстило, что дочь с неожиданной легкостью возвысилась до него.
– Ну, знаешь, не ожидал, - сказал он.
– Какой у тебя прорыв... Ого! Ого!
– восклицал он, отшатываясь и с некоторого удаления окидывая дочь любующимся взглядом.
– Какое воспитание! Какое образование! Тут и благородство... Я уже привык думать и словно навсегда уверился, что ты только средний человек и не больше, что ты как все и куда тебе до меня, а у тебя там, внутри, омут, у тебя там водятся чертики, ты еще мне нос ой как утрешь. Хорошо! Небывалость! Это Иосифа работа, его заступничество, он за тебя заступился и поднял в моих глазах, открыл мне на тебя глаза. Теперь вижу... но и взглянуть больно! Ослепляешь! Боже мой, какая ты теперь высокая и красивая. Я постараюсь твое настроение сберечь, укрепить, взлелеять. Но это не должно быть только настроением, только порывом минуты, - спешил взволнованный Иван Алексеевич.
– Это должно стать навеки. Это должно всегда меня радовать! Я буду тебя любить!
– А ты больше не говори с этой теткой как будто на любовный лад, и мне станет полегче, - возразила Сашенька, весело встряхивая головкой.
– Не заставляй меня ревновать.
– Вот она возвращается, - воскликнул Иван Алексеевич.
– Ну-ка, смотри, как я с ней обойдусь! Хочешь, я у нее с головы платок сорву? Я ее за бок ущипну. Это надо. А то ты успокоишься и вообразишь, что можно снова быть никакой, а я не хочу, я этого не хочу, я хочу, чтобы ты ожила, чтобы ты была как гроза, как молния...
– Папа, я прошу тебя, - взмолилась девушка.
– Это просто даже будет неприлично, а я тебе обещаю: если какой скандал, это меня огорчит, и я снова буду сонной и вообще тупой, но если обойдется... папа, дорогой, я тебе обещаю... если ты поведешь себя прилично, я постараюсь сохранить настроение, именно это настроение, которое тебе так понравилось... Я приложу силы... Я тебе обещаю, но и ты пообещай. Ты обещаешь, папа? Я страшно не хочу скандала. Я боюсь, мне здесь страшно!
– вдруг шепнула она, извиваясь от испуга.
– Ладно, ладно, - сказал отец угрюмо.
– Я не думал, что у тебя это серьезно. Эти страхи... В чем же дело? Ну, хорошо, обещаю тебе, я ничего такого не сделаю, не выйду за рамки приличий. Тут дело, может, вообще не в тебе, не в твоих настроениях. Разбираться в них сейчас не время. Успеется! Не для того приехали сюда...
Женщина, подбежав, протянула ему книгу, и Иван Алексеевич аккуратно расплатился. Остался он снова с дочерью наедине, но только и думал о ней, слабой, очаровательной, невежественной, как о воззвавшей к нему из глубины своего дремучего страха перед мрачными стенами монастыря; он думал об этом так, что мысли не было, а было лишь умиление перед вероятием подобной мысли, до некоторой степени распространявшееся даже и на саму Сашеньку. Однако в действительности его вниманием целиком завладела книга. Он раскрыл ее и не то чтобы углубился в чтение, а скорее, сразу углубленно схватил суть, понял в ней все уже не новое для него, уловил знакомые имена, вообще ухватился за нить более или менее известных ему событий, разворачивавшихся перед ним на страницах, которые он торопливо переворачивал быстрыми, гибкими пальцами. Сашенька с любовью следила за этим книжным человеком, за его красивыми телодвижениями погруженного в чтение, в мысль, в чувство времени и вечности господина, не догадываясь и смутно, что подвох ей готовится не в его ответной любви, не подлежащей сомнению, а в книге, которую он стал читать, забыв о присутствии дочери, и даже во мраке веков и истории, до которой ей не было ни малейшего дела.
Она любила сейчас его за то, что он подвинулся, освободил для нее местечко возле себя, позволил ей возвыситься и стать едва ли не вровень с ним, - ведь это произвело в ней настоящий переворот, и она почувствовала, что действительно вдруг оказалась в ситуации предостаточного ума и внутренней широты. А сколько чувственности теперь заволновалось там, внутри! И это отец подарил ей такие возможности, и никто другой не мог бы сделать с ней ничего подобного. Странно уже было ей вспоминать о недавней узости своей души, хотя она толком еще и не сознавала, что же на самом деле изменилось, чем ее нынешнее состояние отличается от прежнего и в чем состоит новая ее душевная и умственная просторность. Она только предполагала, что дело в некой перемене возраста, т. е. что она вдруг стала взрослее, разумнее и чуточку женственнее, и что помогла ей преобразиться не собственная сила и красота, а любовь отца, требовательная и порой жестокая, домогающаяся ее приобщения ко всему, что разжигало его пытливость, ту дикую страсть к старине, которая ничего, кроме огорчения и распрей, не приносила их семье. А сейчас он интересовался исключительно книжкой, и это немного обижало Сашеньку. Он мало зарабатывал и слишком много тратил на эти книжки, - так считали они с мамой; они, мать и дочь, часто злились на такого главу семьи и в воображении порой видели, как бьют его за глупое пристрастие к монастырям, разным епископам и монахам, к книжкам, которыми он от них загораживался. Но все же единение у Сашеньки было с отцом, а не с матерью. И она прощала ему эту книжку в руках, это равнодушие к ней. Она видела, что он уже забыл о ее недавнем всплеске эмоций, а следовательно, и не понимал, что с ней произошла настоящая перемена. Но, как уже взрослый человек, как уже настоящая женщина, которая не только бессмысленно таращит восхищенные глаза на собственную прелесть, но знает себе истинную цену, она не сердилась на него, зная, что придет минута, когда и у него откроется внутренний взгляд на нее и он поймет ее новую правду и ее новую красоту. Оставалось только терпеливо ждать. Отец, он смешной, но бесконечно славный; он единственный в своем роде, и ни у кого нет подобного отца. Сашенька снисходительно усмехалась.