После боя
Шрифт:
Ситуация становилась просто катастрофической. Я бесился — потому, что, ничего не говоря, он превращал меня в посмешище. И еще потому, что поражался сам, как просто он смог стать главным в такой непредсказуемой ситуации, в таком странном положении, ведь главным явно был он, а не я.
— Ладно. Не хочешь говорить — не говори. Лежи молча и постарайся уснуть. Утром придет врач.
Я потушил свет и ушел, даже не обернувшись посмотреть, какой у него взгляд теперь. Утром я позвонил врачу. Пришел один из моих эмигрантских знакомых — бывший врач из Одессы, не сумевший подтвердить на английском языке медицинский диплом. В Одессе он был довольно известным хирургом, а в Штатах работал в доме престарелых чернорабочим по починке
— Его били, и били жестоко. К тому же не один день. На его теле есть совсем застарелые гематомы, которым не меньше месяца. Судя по внешним признакам, внутренних кровотечений и разрывов органов нет. Но ситуация все равно очень серьезная. Есть тяжелое сотрясение мозга. За ним нужен уход. Ты действительно не можешь отправить его в больницу? Тогда пусть хотя бы не встает с постели и пьет лекарства.
— Чем его били?
— Кулаками. Может, дубинками. Я не исключаю и кастеты. Судя по его ранам, удары наносились со страшной физической силой. У женщин не бывает такой силы, так что это явная работа мужчин. К тому же мужчин, способных наносить профессиональные удары — например, бывших полицейских, телохранителей… И вообще, этот человек крайне истощен, просто доведен до предела истощения. Я вообще удивляюсь тому, что он жив. От таких ударов он должен был бы умереть. То, что он выжил, я объясняю просто выносливостью его организма. Кому-то он здорово насолил. Странно, за что могли его так избить, если по виду он бедняк? Может, он знал что-то или видел, но тогда было бы проще его убить… Возможно, его пытали, чтобы выудить какие-то сведения? Это ближе всего к истине. Его должны были бить не один час, чтобы отделать вот так. Похоже на пытку.
— Он действительно мог умереть от таких ударов?
— Я же сказал — удивляюсь, как он не умер! Ему повезло, что не было кровоизлияния в мозг. Но если бы избиение продолжалось чуть больше, ничто бы его не спасло. Ты знаешь, за что его так?
— Нет, к сожалению.
— И вообще — кто он такой?
— Понятия не имею! Я нашел его просто на улице.
— Где нашел?!..
— На улице… ночью…
— И привел к себе в дом?! Ты?! С твоим положением?! И будешь лечить, тратить деньги?! Ты не в своем уме!
— Я знал его раньше. Вернее, видел и слышал… Он русский.
— Вот как… У него нет страховки?
— Думаю, нет. И виза, скорей всего, просрочена.
— Тебе следует показаться хорошему психиатру.
— Возможно, я так и сделаю. Потом.
Я заплатил ему гонорар, и он ушел, пообещав молчать. Это обещание означало, что скоро в Лос-Анжелесе не останется собаки, которая не будет знать о том, что я лечу какого-то сомнительного бродягу, да еще и привел его к себе. И версии этого чудовищного (с точки зрения общественного мнения обывателя) поступка будут покруче, чем любой детективный роман! В ход пойдет все — от незаконных детей с криминальным бизнесом до шантажа, а, значит, на несколько недель вся русскоговорящая колония обеспечена хорошей темой для обширных сплетен! Но мне почему-то было на все это глубоко наплевать.
Накупив лекарств, я старательно выполнял все предписания врача, лечил его, и двое суток прошли вполне спокойно. Если не считать того, что он по-прежнему молчал. За все это время я не услышал от него ни единого слова. Но он стал слушаться меня. Когда я уходил на работу, он послушно принимал таблетки, ел пищу, которую я ему оставлял, и даже немного вставал с постели. Я учился различать выражения его глаз. Чаще всего они были насмешливыми. Реже — внимательными. Иногда — отстраненными, словно витающими в облаках. А еще изредка в них проскальзывала какая-то странная смесь, в которой я читал совмещение иронии и боли.
— Почему ты решил, что я русский?
От неожиданности я чуть не выронил стакан. В первую минуту я и не понял, откуда взялся в комнате человеческий голос. За эти бесконечные дни мне пришлось смириться с мыслью, что мой бродяга — неодушевленный предмет. Поэтому, когда я понял, откуда идет голос, то почувствовал себя даже неловко. Так, наверное, я стал бы себя ощущать, заговори вдруг торшер, диван, телевизор…
Я обернулся и встретился с ним глазами. В глазах его застыло тупо-безразличное выражение, такое же, как и всегда. Но теперь я назвал бы его равнодушием — идеальным, классическим, ледяным равнодушием. Так смотрит человек, которому действительно все равно. На самом деле я никогда не видел такого взгляда. Наверное, его встречаешь только один раз за всю жизнь. Большинство людей, утверждая, что им нечего терять, всего лишь кокетничают. Столкнуться с пропастью способны немногие. Я понял: то, что я скажу, безразлично для него точно так же, как и все остальное. Будто он свел какие-то личные, непонятные мне счеты с миром. И после сведения этих счетов безразличным становится абсолютно всё. Тем не менее, я ждал этой возможности говорить очень долго. Так долго, что никак не мог ее упустить.
— Почему ты решил, что я русский?
— Я видел тебя в кафе, — ляпнул первое, что пришло мне в голову, хоть и было это достаточно нелепо, но поздно было отступать.
— В каком еще кафе? — (теперь он посмотрел на меня, как на сумасшедшего).
— Вернее, в баре, где транслируют спортивные передачи.
Внешне его лицо не изменилось, но я поклялся бы, что в нем что-то дрогнуло. Какой-то невидимый мускул внутри, от которого вдоль губ быстро пролегла темная тень, а глаза выглядели так, будто находятся за стеклом — отстраненные и холодные еще больше.
— А… бар… Интересно… И поэтому ты притащил меня сюда? Только поэтому?
Я не знал, что ответить. Разумеется, он был моим соотечественником. Теперь, после того, как он заговорил, я уже не сомневался в этом ни секунды. Иностранец никогда не сможет говорить так чисто на русском языке. Чтобы хорошо владеть русским, с ним надо родиться. Но причина моего участия в его судьбе (странного, глупого, необъяснимого) была не в том, что когда-то мы делили одну землю. Среди моих соотечественников попадается слишком много швали, и обстоятельства научили меня разбираться в людях. Почему же тогда я притащил этого бродягу к себе?
Я чувствовал в его судьбе какую-то тайну. Но тайну не обыкновенную, вроде какого-то нераскрытого убийства или мелкой мафиозной разборки, а какую-то глобальную, очень большую тайну, словно бездну… В глазах бродяги мне читался маленький кусочек этой бездны, словно пахнуло чем-то страшным и темным из глубины, и я не мог удержаться от искушения заглянуть в эту пропасть. Никогда в жизни я не назвал бы себя любителем опасных приключений, но теперь я попал на что-то очень необычное (в глубине души я подозревал о том, что, точно так же, как и я, темное не видели и не знали остальные люди), и мне было до безумия любопытно понять, с чем я столкнулся.
Что превратило его в такое опустившееся и странное существо? Может быть, проснувшееся во мне любопытство было профессиональным качеством художника, ведь художник совсем не так, как остальные, смотрит на окружающий мир? Однажды я вычитал где-то фразу, что если все люди видят глазами, то художник — своим израненным сердцем. Может, кто-то более обыкновенный и прошел бы мимо него, как ни в чем не бывало… Но я не мог.
Почему я притащил этого бродягу к себе? Я не мог это ему объяснить. Поэтому молчать, не зная, что ответить. Бродягу не устраивало мое молчание. Пока человек жив, в нем неизменно живо любопытство.