После бури. Книга первая
Шрифт:
Соорудил сиденье так, чтобы видеть скважину точно по центру, а над сиденьем устроил навес от солнца и от дождя...
Все это сам-один, своими руками, никого для помощи, хотя бы для слова какого-нибудь к себе не допуская.
А водрузившись на это сиденье, заглянув в темное круглое око скважины, опустив туда бечевку с крючком, мастер и вовсе стал бесконечно терпелив и полностью безразличен ко всему на свете. Он как будто с детства знал, что рано или поздно придется ему вот так сидеть над скважиной, вот так «ловить», настороженно, медленно и чутко двигая руками, сосредоточиваясь в движениях до конца, до потери всякого иного сознания.
Судьба...
И
Бесконечна и утомительна была игра с упавшим на дно скважины неодушевленным предметом, который и в человеке тоже искал неодушевленности и в то же время требовал, чтобы человек безошибочно, совершенно точно угадывал правила этой игры, все, что в ней так, а что не так, какие движения что-то обещают, какие ничего...
Иван Ипполитович принимал ее, эту жестокую, бессрочную игру без правил и порядка, выматывающую и живую душу, и едва полуживое тело.
В недоумении и подавленности ходили, сидели, лежали поблизости от мастера рабочие, Корнилов среди них, никто ничем помочь мастеру не мог, никто какого-нибудь ободряющего слова произнести не смел, и, хотя каждый в течение своей жизни перенес, наверное, множество лишений, и невзгод, и унижений, и болезни, и войны, все равно нынешнее унижение, неизвестно чего ради учиненное жизнью, было для всех непонятно, необъяснимо...
На четвертый день «ловли» мастер сошел со своего сиденья, на побледневшем его лице красные и фиолетовые пятна приняли вид болезненный, напоминая гангрену, едва ли не в последней стадии, узкие глазки совсем заплыли, тело одрябло. Походка сделалась измученной, будто сто верст было только что прощено им...
Не было в нем того признака жизни, в котором не сквозила бы усталость и утомление. И отчаяние.
Но когда Корнилов спросил, не пора ли закрывать скважину, закладывать рядом другую, мастер ответил: «Нет!» Хрипло и бессильно ответил, отворачивая лицо в сторону.
И взял свое одеяло замызганное и еще более замызганную подушку-думку, ушел в рощу. Он хотел выспаться там, он не хотел видеть перед собой людей, которые на него все эти четыре дня не спуская глаз смотрели.
А еще мастер взял с собой тетради в твердом переплете, на одной Корнилов заметил золотое тиснение.
«Книга ужасов»! — догадался Корнилов, его охватил испуг: призовет мастер его для чтения своей книги! Снова вот сейчас призовет!
Вытоптанная до черноты ногами бурильщиков площадка вокруг устья скважины сперва опустела, никто на нее не ступал, никто не заглядывал в скважину, но так недолго было, спустя время толпились вокруг скважины люди, испуганно заглядывали в нее, догадывались, что за предмет мог упасть туда, на дно? Сам упал или кем-то брошен?! Таинственность была, кругом неизвестность.
Потом рабочие взбирались на сиденье мастера, пытались «ловить». И первым взялся помощник мастера Сенушкин. У него было понимание дела, поэтому он и сошел прочь уже часа через два и сказал:
— Невозможно!
Стали пытать счастье другие. Стали подергивать бечевкой, словно блесной на рыбной ловле, но быстро сходили с круга и повторяли: «невозможно!»
А кончилось тем, что и Корнилов решил попытать себя, руками почувствовать «ловлю».
Существует рассказ о том, будто бы автор «Записок охотника» Тургенев Иван Сергеевич приехал в гости в подмосковное имение Абрамцево к автору «Записок об ужении рыбы» Сергею Тимофеевичу Аксакову. Хозяин жаловался от всего сердца: в пруду, расположенном прямо под окнами дома, завелась щука, взять ее на блесну, на любую приманку не удается, и вот уже года три она пожирает плотвичку и окунька, опустошает пруд. «Неводом надо взять ее! — ответил автор «Записок охотника».— Невод — дело верное!» — «За кого вы меня почитаете, Иван Сергеевич! — обиделся автор «Записок об ужении».— Неводом дураку допустимо, но мне же нельзя! Да что там, пойдемте, половим разбойницу на приманку-плотвичку — и вы убедитесь в хитрости ее и в коварстве! » — «Ну где же мне, охотнику, в дело впутываться, если вы, Сергей Тимофеевич, ученейший рыбак, и то...»
Все-таки пошли, забросили снасть. Часа два прошло, вытаскивает Иван Сергеевич щуку!
Очень, до самой глубины души был обижен хозяин, проводил гостя сдержанно, холодно, после долгое время избегал с ним встречаться.
Такой рассказ. Может быть, анекдот.
Он вспомнился Корнилову в тот миг, когда, в очередной раз опустив ловильный крючок на дно скважины и снова приподняв, он почувствовал в руке груз... Анекдотик забылся, спокойствия как не бывало, Корнилов задрожал. Как будто он был приговорен к смерти, но тут блеснула надежда на избавление. Он дышать затаился, он боялся показать, что ему душно, что случилось что-то, что рука его отчетливо чувствует тяжесть...
Но люди тотчас поняли, что произошло, тихо, на цыпочках стали к нему приближаться, приблизившись, окружив со всех сторон, уставились на него, на его слегка вздрагивающие руки. В черное устье скважины никто заглядывать не решался.
Еще на один миг Иван Сергеевич Тургенев явился с шикарной гривой седых волос, с изысканно-барским и тоже изысканно-интеллигентным лицом, но тотчас исчез, побоявшись сглазить.
Сергей Тимофеевич со спокойной улыбкой глубокого знатока природы тоже был и тоже исчез.
Усадьба Абрамцево на пригорке пятьдесят второй, кажется, версты Московско-Ярославского железнодорожного пути промелькнула быстрее, чем из окна вагона.
Дрогнула русская классика, отступилась... Нечего ей тут было делать, не к месту оказалась она.
Сенушкин осторожненько подвел под бечевку блок, по блоку бечевка пошла ровнее, спокойнее, надежнее, зато рукой было утеряно чувство тяжести и поведения того предмета, который полз вверх, и того замысла, с которым он полз: сорваться с крючка или не сорваться Упасть, не упасть — будто думал он там, во тьме, тот предмет...
Сенушкин шепотом:
— Давай я...— и протянул было к бечевке руку, но его остановили:
— Отстань, не твой фарт! Не у тебя клюнуло! Не тебе бог дал милость, не суйся!
Сенушкин отступился.
Потом сказал:
— За мастером сбегать ли? За Иваном Ипполитовичем?!
Ему не ответили, никто не знал, нужно или не нужно звать мастера.
Все-таки Сенушкин кинулся в рощу. И Корнилов одним глазом это заметил, и ему стало труднее, еще ненадежнее и призрачнее стало все вокруг — и земля, и небо, и люди, главное же, тот предмет, который он подтягивал к себе... Он и до этого-то был призраком, тот предмет, а теперь чувствовался уже как призрак призрака, тень от тени, догадка от догадки.