После десятого класса
Шрифт:
Подполковник Балканов тоже был молчалив и не донимал нас обычными штабными вопросами, а мы не наседали на него со своими обычными повседневными нуждами.
Пришел полковник Евсеев, поздоровался, посопел, как всегда, с прищелкиванием в носу, и произнес:
— Ну и так...
Ну и так. Отсчет оперативного времени начнется в 8.30 15 января 1944 года, то есть завтра. Наступление уже идет. Сегодня утром с Ораниенбаумского «пятачка» после сильной артиллерийской подготовки 2-я ударная армия генерала Федюнинского на десятикилометровом участке фронта прорвала оборону противника и продвигается вперед, заняв ряд населенных и опорных пунктов.
Я ахнул. Уж чему-чему, а этому трудно поверить! Конечно, невозможно скрытно сосредоточить войска и технику на плоской, как бильярдный стол, равнине под
Пулковом, да и в городе перемещения войск не останутся незамеченными. Во как могли по неокрепшему льду Финского залива скрытно доставить на «пятачок» целую армию, со всей техникой и снабжением? Непостижимо, но факт!
Ясно, что противник если и ожидал удара, то со стороны Пулкова, готовился к его отражению, и вдруг сбоку, оттуда, откуда менее всего вероятно, грянула целая армия, и не просто армия, а усиленная, ударная армия. Ее поддержал огнем Кронштадт, Балтфлот, форты Красная Горка и Серая Лошадь. Можно представить, что там творилось.
Так вот какой гул слышал я утром в своей землянке!
Так же, как и год назад, рассвет был промозглым и нас всех трясло. Так же из предутренней мглы доносились хриплые голоса, лязг металла, вспыхивали оранжевые пятнышки фонариков.
Потом проснулась артиллерия противника. Она била по склону Пулковской высоты, по ее подножию, стараясь поразить скапливающуюся пехоту. Но пехоты там не было. Она курила в кулак за каменными домами южных окраин Ленинграда. За полтора часа артиллерийской подготовки она сумеет добраться до переднего края.
Тяжелые батареи противника били по площади. Снаряды рвались по всей равнине. Один 210-миллиметровый вырыл воронку на краю нашей позиции, и пришлось заново перетирать снаряды, лежащие уже в открытых ящиках,— все обсыпал землей. Батарейцы сидели в траншеях, непрерывно курили, вобрав голову в плечи, и поминутно смотрели на часы. Я тоже стучал ногтем по циферблату, но время словно остановилось.
Меня позвали к телефону. Звонил помощник начальника штаба полка старший лейтенант Астафьев:
— Привет, ноль-первый «Осины», как дела?
— Привет, ноль-пятый «Сосны». Худо. Муторно,
Скорей бы.
— Ребятам моим поклонись на батарее. Съедают меня бумаги в штабе. Вот каторгу придумали! Сопьюсь скоро фиолетовыми чернилами. Ни пуха ни пера!
— Катись к черту!
Я взглянул на часы, за время разговора стрелка нисколько не продвинулась. Эйнштейн доказал, что время зависит от скорости движения, а почему оно сейчас здесь замедлилось, остановилось? Я спрыгнул в свою японскую яму и стал ждать. Японская яма — это узкий круглый колодец с приступком на дне. Если встанешь па него — голова торчит над поверхностью, спустишься— тебя нет, и только прямым попаданием снаряда может пришибить в этой дырке. Такие ямы трудно завалить гусеницами танков. Я вычитал об этом в справочнике по инженерным сооружениям и заставил выкопать их на позиции как укрытия и гнезда для противотанковой самообороны,
А время все-таки молодец! Шло себе и шло, и наконец стрелки встали на 8.30. Над Глиняной горкой разом вспыхнули четыре разрыва ~ условный сигнал!
Пулковская высота исчезла в пламени. Ее всю зачеркнули огненные струи реактивных минометов. Ходуном заходила земля. Воздух не рвался и не метался, а сдавил голову и уши сильно, горячо и больно. Артиллерийская подготовка во время прорыва блокады показалась воробьиным щебетом по сравнению с этой. Было впечатление, что идет не пальба тысяч орудий, а работает гигантская огненная машина — неумолимо, страшно и ритмично.
Позиция погрузилась в пороховой туман, в нем мелькали согнутые фигуры с ящиками на спинах. Звенели гильзы, груды их росли, не успевали растаскивать. Трубочные отшвыривали от орудий пустые ящики так, что чуть не попадали ими в меня. Я смотрел на орудия, на часы и, заметив поднятые руки командиров орудий, кричал:
— Квадрат сто одиннадцать-десять, огонь!
Вряд ли кто мог услышать меня, но в руках у командиров орудий были мои таблички, и в них все расписано. Они по движению моего рта понимали, куда переносить огонь.
И снова батарея изрыгала рыжее пламя, казалось, оно не гасло, а просто прыгало по орудийным дулам, отплясывало на них безумный танец...
И вот среди этого грохота я уловил, что в сознание проник какой-то ритм, он становился все навязчивей и навязчивей. И вдруг (отчего? почему?) я вспомнил стихи, прочитанные перед войной в каком-то журнале. Они мне тогда понравились, но я их забыл. И вот сейчас здесь, во время чудовищной артподготовки, по прихоти взвинченных нервов они всплыли в памяти и зазвучали, как удары собственного сердца:
Война, безумья твоего А
Я никогда стихом не славил,
И вой сирены ПВО В разряды музыки не ставил.
Меня не восхищал ни визг,
Ни блеск трассирующей пули,
Нет красоты в смертельном гуле Снарядов, падающих вниз...
Но я б хотел в кромешной мгле
Услышать прозвучавший сиро
В начале тишины и мира ПОСЛЕДНИЙ выстрел на земле.
А ведь он прозвучит когда-то, этот последний выстрел... Но до этого, наверно, во всем мире еще немало орудийных стволов лопнет от перенапряжения.
Через полтора часа оперативное время истекло. Стало тихо. За Пулковской высотой рокотали орудия сопровождения пехоты и танковые пушки. Звенело в ушах, ныло в груди, слюна во рту была жидкой, как вода, табачный дым казался противно сладким, как щепоть сахарина: наглотались порохового дыма, и теперь этот металлический привкус во рту будет целые сутки.
Орудийные номера уселись на снарядные ящики и стали свертывать цигарки. Командир второго орудия, перешагивая через груды гильз, взялся за маховик, опустил ствол до угла снижения и, морщась от жара, прикурил от раскаленного дульного тормоза. Над орудиями знойный воздух поднимался змеистыми столбами.