После града

Землянский Анатолий Федорович

Стайка детишек еще долго виднелась на узкой лесной тропке. Колюха уводил их все дальше, в глубь чащи…

…Отпуск мой пролетел незаметно, настал день отъезда. Собравшись, мы пошли с Ирочкой на станцию. Пошли кратчайшим путем: вдоль Туросенки, к мостику и заводи, за которыми рукой подать до железнодорожного полотна. Вот и опушка леса…

За время отпуска я приходил сюда не раз. Все тут было как и до войны: Туросенка все так же пряталась в краснотал, храня едва ощутимую прохладу. И мостик был тот же. А вот тропки к заводи не было видно. Тропка

заросла. Заросла и воронка. А заводь подернулась до половины ряской, среди которой недвижно зеленели листья кувшинки.

Ирочкины друзья провожали нас до самой железной дороги. Там мы расстались, поднялись на насыпь и зашагали к станции. Нам нужно было торопиться, и мы прибавили шагу. Но через минуту что-то заставило меня оглянуться, и я увидел вдали, на бровке полотна, одинокую фигурку Колюхи.

— Ирочка, смотри, — сказал я.

Ирочка остановилась и весело помахала Колюхе рукой. Он тут же отозвался. И до самого поворота дороги нам была видна его поднятая вверх рука.

Это был знак прощания.

А может быть, и знак предостережения?..

Просьба

Вечером того дня, когда сержанта Степана Жаркова приняли в партию, его вызвал к себе командир дивизии.

— Я согласен с вашим планом поиска, — сказал генерал. — Вы готовы его выполнять?

— Да, товарищ генерал.

— Ну что ж, тогда в добрый час. Желаю успеха. Не напоминаю вам об осторожности, вы опытный разведчик. Скажу только, что не выполнить это задание нельзя.

— Понимаю, товарищ генерал.

— Тогда — до возвращения с «языком».

— Товарищ генерал, разрешите… — Жарков замялся, подыскивая слова, переступил с ноги на ногу. — Просьбу одну высказать разрешите?

— Слушаю.

— Утром сегодня меня в партию приняли, а билет еще не оформили. Так я хотел… нельзя ли… как бы там ни случилось, все-таки оформить его, чтобы был с моим именем партбилет.

Генерал почувствовал, что не может сдержать волнения. Сжав в своей широкой ладони руку Жаркова, он с силой тряхнул ее несколько раз, пристально поглядел в глаза сержанту.

— Будет, Жарков, с твоим именем партбилет, — сказал комдив. — Непременно будет. Я обязательно поговорю об этом в политотделе…

Проводив сержанта до двери, генерал подошел к столу и склонился над картой. Остро отточенный карандаш его пополз по пестрому листу бумаги и остановился у красного круга. Сюда отправятся сегодня разведчики.

В окне землянки позванивало от ветра стекло. Невольно прислушиваясь к этому монотонному звону, комдив повторил:

— В добрый час, Жарков. В добрый час, друг…

***

Разведчики вышли из блиндажа, как только фосфорические стрелки на часах сержанта Жаркова показали час ночи. Едва открылась дверь, в лицо пахнуло приятной ночной свежестью. И видимо, поэтому обычно молчаливый Жарков не удержался

от одобрительного замечания:

— А ночка что надо, хлопцы.

Больше не было сказано ни слова, пока все пятеро не оказались «по ту сторону». Ночь и здесь непролазной теменью лежала на всем — черная, бесконечная, еле-еле глазеющая с двух-трех шагов неясным силуэтом куста.

Жарков подал условный сигнал и почти в ту же минуту остался один: все словно растворились в темноте.

Выждав несколько минут, пополз и Жарков.

Немцы педантичны и пунктуальны: ракеты взлетают над лощиной через одинаковые промежутки времени, лунно-живой свет их вспыхивает медленно и медленно потухает. Это позволяет быстро примениться к нему. В каждый промежуток Жарков успевает проползти от куста до куста, а потом, пережидая очередную вспышку, еще и подумать о том, что ракеты — это, в конце концов, даже неплохо. Они как бы вынуждают время от времени отдыхать. А это важно. Ведь все еще впереди, и кто знает, сколько потребуется сил там.

В 3.40 только что заступивший на пост часовой был бесшумно снят. Почти в ту же минуту пять фигур одна за другой вынырнули из кустарника и метнулись в сторону дота. Трое замерли с автоматами у входа, двое юркнули в узкий, с бетонными ступеньками проход: Жарков в форме немецкого офицера и Вересов в немецком маскхалате.

Сержант зажег карманный фонарик, холодея при мысли, что дот может оказаться пустым: уж слишком тихо было под его сводами. Но проворный пучок света, скользнув по степам и потолку, вырвал из темноты небольшой квадратный столик, за которым, облокотившись, спали три солдата и унтер.

Жарков кашлянул, немцы вскочили. Увидев офицера, вытянулись, щурясь и моргая от яркого света.

— Хенде хох! — не торопясь, властно произнес Жарков.

И только теперь обитатели дота увидели скошенный ствол направленного на них автомата. А потом…

Никто не мог потом объяснить, откуда взялась эта заблудшая группа гитлеровцев, на которую разведчики напоролись, когда были уже почти в самой лощине. Этот окрик, чужой, лающий, похожий на клацанье затвора, прозвучал как гром с ясного неба. А несколько очередей автомата были как бы его продолжением. Жарков даже не сразу отличил одно от другого. Лишь когда в небольшом отдалении взвилась ответом на стрельбу ракета, он сумел, мгновенно связав все воедино, оценить случившееся и понять, что без боя не уйти. Он коротко, вполголоса приказал:

— Вересов, Галимов и Дакота, доставить «языка». Мы прикрываем.

Взлетела вторая ракета, еще одна, но Вересов, Галимов и Дакота успели уже оттащить свою ношу в сторону и скрыться.

— Назад, к доту, — негромко крикнул Жарков.

Он видел, как Смолов метнулся вслед за ним. На подъеме из лощины, отстреливаясь, они лежали у соседних кустов почти рядом. И у самого дота, перед последним броском, они вынуждены были залечь. На этот раз так близко друг от друга, что Жарков слышал тяжелое дыхание и короткие злые выкрики Смолова.