После града
Шрифт:
И он занялся регулированием.
Через мгновение мелькнул чуть заметный всплеск. Он, правда, тут же померк, как светлячок в ночи, но Андрей уже посылал долгожданные слова в черный раструб микрофона:
— Цель вижу! Азимут… Дальность…
Подполковник или не расслышал, или не понял Андрея, поэтому со строгостью в голосе сказал:
— Отпуск за обнаружение важной цели предоставлен вам, а не Сахарову. Так о чем вы просите?
— Я прошу разрешить вместо меня поехать Ивану… Простите, ефрейтору Сахарову. Девушка у него… устроить ее надо. Уж больно трудно живет.
— А вам
— Очень хочется. Но Сахарову нужнее сейчас поехать. Письма он получает невеселые, извелся…
— Ну что ж, — сказал после минутного молчания подполковник. — Пусть будет по-вашему. Отпустил бы я вас обоих, но остаться без двух первоклассных операторов сразу нельзя. А время уже такое, что едва-едва успеет вернуться Сахаров — замкнутся дороги. Так что вам придется ждать весны.
— Я понимаю, — сказал Андрей.
Подполковник пристально посмотрел ему в глаза, в которых радость была перемешана с грустью, тепло улыбнулся, обняв за плечи, проводил до двери, сказал отечески мягко:
— Пошлите ко мне Сахарова…
«Ты с ума сошел, Андрей. Ты понимаешь, что ты сделал? Какую радость отнял у себя и у Лизы? Опомнись, пока не поздно. Пока сидит еще у своей кровати потрясенный и до слез благодарный тебе Иван, развесив над раскрытым чемоданом свой белый чуб. Он не обидится и поймет все. И тогда скоро тебя встретит Лиза. Ресницы ее уже сбросили солнечную окалину и теперь черные-черные. Она будет в пуховом платке, заиндевелая, окутанная прозрачным морозным дымом ночи. Будет дразнить тебя Квешей и, не веря в пришедшую радость, пристально всматриваться в тебя, узнавая и не узнавая своего Андрея. И десять дней подряд ты будешь видеть Березовку, исходишь на лыжах и луг и поле, будешь подолгу простаивать, опершись на палки, у того ивового куста, где держал ее за руку и где она, борясь со стыдливостью, говорила: «Да мне уж хоть бы зло в тебе вызвать. Ласковым-то ты, видать, и не бываешь». Так не теряй времени, Андрей. Или тебя не зовет родной дом с его запахами хлеба и собранных матерью трав, развешанных над полицей? Разве тебе не хочется постучать в знакомое окно и ждать, как доброго ответа, первого шороха в сенцах, зная, что это мать своими натруженными руками ищет задвижку?..»
Если бы вдруг и в самом деле пришли к Андрею эти раздумья и родился бы в нем соблазнительный шепот «пока не поздно», он уже никогда не поверил бы себе и в себя.
Отнял у себя радость? Да нет же, он просто отдал ее другу, отчего она только умножилась, не обойдя и его.
Но Андрей и об этом не думал. Он тоже сидел над Ивановым раскрытым чемоданом и говорил:
— Обязательно положи этот березовый черенок Я вырезал его летом за Оленьей падью. Покажешь Асе пусть посмотрит, в каких муках тут растут деревца. И все-таки растут. Потому что соки те же. Чистые соки жизни. На, возьми…
Девять страничек
— Отбой!..
Голос дневального до краев заполнил казарму, но тут же и растаял как дым. Ему на смену пришел звон расстегиваемых наременных блях, шуршание гимнастерок и легкий стук снимаемых сапог. В этом шуме совсем неслышным был
Но вскоре книга — толстенный, увесистый фолиант — опять открылась. Только обладатель ее уже не сидел у тумбочки, как минуту назад, а, подложив под голову руку, лежал в своей постели, на койке второго яруса.
Полузакрытая одеялом, книга была едва видна. Но и глаз у старшины Овчарова цепок на редкость.
— А вас, рядовой Чупреев, команда «Отбой» не касается?
Книга мгновенно скрылась под одеялом, но тут же, повинуясь строгому взгляду старшины, медленно выползла обратно.
— Товарищ старшина, еще девять страничек, — взмолился Чупреев. — Тут самое интересное.
— Никаких страничек. Отбой!
С койки послушно свесилась длинная загорелая рука и положила книгу на тумбочку.
А ночью, часа за два до рассвета, казарму наполнила другая команда. Она рывком взметнула над спавшими одеяла, с минуту повисела над кроватями и ружейными пирамидами молчаливой размеренной суетней и гулким топотом выкатилась вместе с солдатами на плац.
Полк подняли по тревоге.
К рассвету он был уже за деревней Нехаевкой, в пятнадцати километрах от военного городка. Здесь остановились.
— Прива-а-а-л! — понеслось по колонне.
Солдаты поспешно снимали вещевые мешки, клали их на землю, удовлетворенно приваливались к ним спинами, вытягивали перед собой уставшие ноги.
— Притомились? — Старшина Овчаров, пряча в напускной строгости улыбку, медленно переходил от одного к другому. — Ничего, ничего. Это еще одна добрая щепотка соли. А ить ее пуд целый надо…
И вдруг он умолк. Полные губы его раза два шевельнулись, но слов не получилось. Лишь через какое-то время он смог наконец заговорить:
— Да вы что, рядовой Чупреев, спятили? Такую книжищу… полупудовую… с собой… на марш-бросок?
Чупреев, тоже сидевший, привалясь к вещмешку, проворно вскочил, захлопнул книгу и, часто-часто моргая, виновато смотрел в расширенные от удивления глаза Овчарова.
— Такую тяжесть… — не унимался старшина. Он взял у Чупреева книгу и, как бы взвешивая, покачивал ее на ладони.
— Так на самом же интересном, товарищ старшина, — оправдывался Чупреев.
А старшина смотрел уже не на Чупреева, он обводил взглядом всех, кто сидел поблизости. Книга по-прежнему была у него в руке, и он так же покачивал ее, словно говоря: «А? Что вы на это скажете?»
Но в глазах его был не вопрос. Чуть прищуренные, в обрамлении морщинок, они светились улыбкой.
— Ну что ж, добивайте, — отдал он Чупрееву книгу. — А то привал скоро кончится.
Лейтенанты
За какой-то час пешего хода я ухитряюсь узнать у Романова (а он, конечно, у меня) все, что произошло в нашей жизни с тех пор, как мы расстались. Потом мы ударились в воспоминания. Были перебраны десятки имен, все забавные случаи и приключения, прозвища преподавателей — постоянных жертв курсантского остроумия.
А сейчас мы сидим у крутого спуска к незнакомой нам обоим речке. Сидим прямо на чемоданах. А чемоданы у нас потому, что мы идем со станции, где час назад неожиданно встретились: прибыли к новому месту службы.