После любви
Шрифт:
Это он.
Даже если бы я хотя бы на секунду усомнилась в этом – красная плоская картонка со спичками развеяла бы все мои сомнения. Фрэнки бывал в «Саппое Rose» перед тем, как уехать в Марокко: возможно, спасаясь от неприятностей, возможно – по какой-то другой причине. Несомненно только, что это он опустил пустую картонку в мою сумочку.
Это он. Больше некому.
Диджей на Ибице, рекламный агент по продаже сухих строительных смесей, менеджер в фирме по изготовлению сейфов, менеджер в фирме по производству сыров, сомелье, сотрудник дельфинария, не проработавший в нем и дня. Он не врал мне, Фрэнки. Во всяком случае, в том, что касалось дельфинов. Но даже правда о себе, которой Фрэнки поделился с совершенно незнакомой ему женщиной, ни на сантиметр не приближает меня к ответу на вопрос:
зачем он сделал это?
Зачем он сунул картонку мне, страшно
Затем… Затем…
Затем, что больше никого не было рядом!
Никого, кроме меня.
Внезапно пронзившая меня догадка расставляет все по своим местам, теперь она кажется мне единственно возможной, теперь она кажется мне единственной: Фрэнки угрожала опасность, серьезная опасность, последствия которой он не мог просчитать и – в конечном итоге – не просчитал. Единственное, что оказалось у него под рукой, – дурацкое воспоминание о спичках из парижского бара. Единственное, что оказалось у него под рукой, – дурацкая я. Вряд ли он надеялся на меня, смешно надеяться на дамочку, навсегда застрявшую в североафриканской глуши.
Он и не надеялся.
В самый последний момент он поступил так же, как поступают все, когда либо попавшие в кораблекрушение и вынесенные волнами на пустынный берег пустынного острова. Он отправил послание в бутылке: может быть, возможно, peut-etre 44 спустя много часов, много дней, много лет бутылка будет выловлена и послание прочтут – важно лишь, чтобы его текст не стерся, не был смыт водой.
Он – стерся. Он – смыт.
И я совершенно не знаю, что мне делать дальше. Совершенно.
44
Возможно (фр.).
– …Эй, красотка! – Не-Шон щелкает пальцами перед моим носом, и только это приводит меня в чувство. – Что с вами? Сначала грустили, а теперь и вовсе отключились. На джин вроде пока никто не жаловался…
– И я не собираюсь. Просто задумалась о своем приятеле.
– Том самом, от которого получили сувенир.
– Да.
– Я уже говорил вам – всех завсегдатаев я знаю по именам. И Фрэнки мне не попадался. Должно быть, ваш приятель заходил сюда лишь однажды.
– С чего вы взяли?
– У тех, кто приходит второй раз, я обязательно спрашиваю имя. Вот так. Это касается всех. И вас тоже. Так что оставайтесь пока «красоткой». Звучит неплохо, а?
– Звучит многообещающе. Но я, наверное, зашла не с того конца.
– В смысле?
– Фрэнки – это американизированный вариант Франсуа. Мой друг просил, чтобы я называла его Фрэнки, хотя на самом деле его звали Франсуа. Франсуа Пеллетье. Мой Фрэнки:.. Или мой Франсуа… уж как хотите… он тоже любил дельфинов и ненавидел запах сырой рыбы. Возможно, мы говорим об одном и том же человеке. Или нет?
Я не сказала ничего из ряда вон, я выстроила самую обыкновенную логическую цепочку, уныло-логическую, – тогда почему так изменился не-Шон? А он изменился – и джин на пустой желудок здесь совершенно ни при чем. Мое сознание прозрачно, мой взгляд кристален, и лицо не-Шона преломляется в нем: я вижу прижавшиеся к черепу уши, прилипшую к губам полоску зубов; я вижу выставивший защитный блок подбородок – что же такого страшного я сказала, черт возьми?!..
– Не знаю. Может – нет, может – да. Не знаю.
– Он давно здесь не появлялся, Франсуа?
– Давненько. С тех пор, как увезли дельфинов. – Бармен уже взял себя в руки, но восстановить иронический тон, которым разговаривал со мной, все еще не удается.
– Он бывал здесь один?
– Хотите спросить, бывал ли он здесь с женщиной?
Не-Шону страшно хочется перевести разговор в невинную плоскость взаимоотношений между полами – тех самых, которые предшествовали романтическим убийствам из прошлого. Не-Шон горазд разговаривать на эти темы, он с готовностью поддержал бы беседу о русалках, и о дожде в «Cannoe Rose», и о Sacha Distel, и о том, что чем глупее песня, тем она правдивее. Вот только собственно о Фрэнки он разговаривать не готов. И наверняка сожалеет, что вообще упомянул его имя: дельфины. Во всем виноваты дельфины, не-Шон ввернул байку про них, чтобы поддержать убойный имидж заведения, – и прокололся.
– …Хочу спросить, бывал ли он здесь вообще с кем-нибудь. С мужчиной, с женщиной – не важно. Приходил вместе с ними, уходил вместе с ними, просто встречался – не имеет значения.
– А вы кто? – проявляет запоздалую подозрительность бармен.
– Никто. Подруга Фрэнки. Или подруга Франсуа, как вам будет угодно. Красотка, как вы изволили выразиться.
– Нуда…
– Что скажете?
– Только то, что уже сказал. Парень, которого вы считаете своим другом… хотя я вовсе не уверен, что мы говорим об одном и том же человеке… остановимся на том, что некий тип по имени Франсуа приходил смотреть на дельфинов. И рядом с ним я никого не видел.
– Может быть, он оставлял что-нибудь?
– Оставлял?
– Записку, послание…
Послание в бутылке Фрэнки оставил много позже, и не здесь, а в Марокко. Но есть вероятность, что в «Cannoe Rose» отыщется черновик. Во всяком случае, мне бы страстно хотелось этого.
– Если он что-то и оставлял… то только на доске.
– Я могу на нее взглянуть?
– На доску? Конечно. Она для того и висит.
Под пристальным взглядом не-Шона я сползаю со стула и направляюсь к стене с записками. То, что раньше выглядело как деревянный стенд, на поверку оказывается пробковой панелью – почти такой же, какую я обнаружила в потайной комнате. Панели отличаются рисунком и (что немаловажно) – информацией, которую несут. Ничего кровожадного в этой доске нет: моему взору предстают веселенькие разноцветные листки, сложенные вдвое, втрое и вчетверо и даже свернутые в трубочку на манер древних манускриптов; есть несколько конвертов, есть вырванная из журнала страница с заметкой, обведенной красным. Засохший цветок ириса (он хорошо просматривался от стойки) – не единственный. В комплекте с ним идут еще несколько цветков помельче: гиацинт и фиалка, насколько я могу судить по их общему абрису. Пластмассовая футбольная бутса размером с одноразовую зажигалку, медвежонок Тедди на магните, медвежонок Тедди на присоске: они почти идентичны друг другу, с той лишь разницей, что магнитный Тедди держит в руках сердце.
Вообще – на доске полно сердец. Они выполнены с разной степенью мастерства и больше похожи на слова из песни, чем на иллюстрацию к анатомическому атласу. Разбитые сердца. Сердца, пронзенные стрелой. Сердца, соединенные друг с другом; сердца, входящие друг в друга; сердца, истекающие чернильной кровью.
Сердце – самый популярный мотив в «Cannoe Rose».
Есть еще несколько мотивов, не таких востребованных: нехитрые шифры, состоящие из набора повторяющихся в произвольном порядке букв и цифр; оттиски губ, фаллические символы (их забавная и почти всегда экстравагантная стилизация не вызвала бы протеста и у пуритански настроенных сельских священников), клочки с нотной записью, диски без конвертов, осколки винила, густо исписанные банкноты неведомых мне стран.
Я нахожу то, что мне нужно, как раз между одной из банкнот и эксгибиционистским манифестом «Don't let me be lonely tonight» 45 . В отличие от большинства записок, чье содержание скрыто от любопытных взглядов, этот – распахнут настежь, не оставляй меня одну этой ночью, ты никогда не делал этого прежде, так что же изменилось? Я? да нет же, я осталась прежней, и мои глаза по-прежнему видят только тебя, и мои губы по-прежнему чувствуют вкус только твоих губ… ты?., читать признание дальше – все равно что возвращаться к когда-то наизусть затверженному тексту, нечто похожее переживала я сама, нечто похожее переживает каждый или почти каждый, за исключением разве что Спасителя мира Алекса Гринблата и двух дельфинов-афалин, самца и самки; в историях, которые случаются с людьми после любви, нет ничего принципиально нового. Что можно было купить на банкноту, пришпиленную к панели по соседству? Книгу «Из Африки», билет на поездку в фуникулере, футболку с изображением медвежонка Тедди, ночь любви? Ее номинал (50) ни о чем мне не говорит, банкнота слишком цветиста, чтобы считать ее серьезной, она имеет хождение в стране, чья валюта никогда не была и не будет конвертируемой, да и само название страны заляпано кляксами, занавешено строчками, написанными вкривь и вкось: должно быть, они повествуют о совместной покупке книги «Из Африки», о поездке в фуникулере, о потрясающей ночи любви, футболка с медвежонком Тедди оказалась безнадежно испорченной томатным соком. Меня не должно это волновать.
45
«Не оставляй меня одну этой ночью» (англ.).