После ночи — утро

Колягин Михаил Федорович

— Может быть, пожалеешь меня, как другие соседки, повздыхаешь о том, какой я несчастный да уродливый? Только мне эта жалость уже надоела. Понимаешь? Надоела!

Наташа приоткрыла губы. Лицо ее начало медленно бледнеть. Потом серые глаза ее стали светлеть и увеличиваться от выступивших слез. Она стояла, прислонившись спиной к стене, и, скрестив на груди руки, смотрела на Ивана.

— Вот видишь. У тебя уже глаза на мокром месте, — снова подступал к ней Коржов. — Что? Хорош — нечего сказать? Удивлена? Ждала красавца, а приехал — уродина. Ворон на огороде пугать.

— Неправда, Ваня. За что ты

меня обижаешь? — Ее голос сорвался и задрожал. — Я тебя такого и ждала. Тетя Маша, твоя мать, перед смертью все о тебе рассказала.

С минуту Иван молчал, справляясь с охватившим его волнением, потом заговорил уже спокойнее и тише:

— Значит, приготовилась? В жертву себя приносишь ради высоких идеалов. Из книжек набралась. Только в книжках одно, а в жизни другое бывает.

Коржов придвинул стул, покачал его за спинку, словно убеждаясь в прочности, сел. Трясущимися руками достал папиросы, щелкнул зажигалкой, с минуту наблюдал, как клонится и дрожит на сквозняке коптящее пламя, распространяя по комнате приторный запах бензина. Потом, нагнувшись, прикурил, сделал несколько жадных затяжек и тут же отбросил папиросу.

— В общем, Наташа, жертвы мне не надо.

— Какая жертва? — в сердцах воскликнула девушка. Теперь глаза ее горели злым огоньком. — Ты же знаешь, как я тебя люблю. Вспомни сам.

— Было дело, — горько усмехнулся Коржов. — Что любила меня — знаю. Может быть, и сейчас еще любишь. Только не теперешнего, а прежнего Ванюшку, того, которого на фронт провожала, а не того, который вернулся. Он, тот Ванюшка, пока живет в твоем воображении, а Коржова-калеку ты изо всех сил стараешься не запускать в свое сердце, чтобы он там бед не натворил своим видом.

Теперь Иван уже говорил спокойно, обдумывая каждое слово. Он даже попытался улыбнуться. Но улыбка получилась жалкая, растерянная: правая часть лица вместе с широко открытым глазом оставалась неизменной, словно маска.

— Я тебя понимаю, — продолжал он. — Я-то не где-нибудь искалечился, а родину от врагов защищал. Но разве ты виновата, что меня изуродовали? За что ты должна всю жизнь мучиться с калекой? Была бы жена. А так… любого еще найдешь.

Он не успел выкинуть рук для защиты — Наташа кинулась к нему на шею, чуть не свалив его со стула. Сжала ему голову так, что враз стало трудно дышать. Щекой Коржов чувствовал ее грудь, вздрагивающую от сдержанных рыданий, а из-под широкого рукава кофточки, совсем близко перед глазами, виднелась коричневая от загара кожа, покрытая мелким белесым пушком. Потом девушка отступила и, стиснув горячими ладонями его скулы, начала целовать его глаза, щеки, каждый шрам, исступленно приговаривая:

— Хороший ты мой. Сколько я тебя ждала. Измучилась вся… Ты самый красивый. И никто мне больше не нужен. Никто!

Он видел ее мокрое от слез лицо, чувствовал прикосновение ее прохладных губ, а потом совсем перестал ощущать время. Опомнился от того, что ему не хватало воздуха. Прямо, рядом с глазами, застилая все на свете, билась синяя жилка, а сам он целовал ее в вырез кофточки.

Где-то над головой звучал ее голос. Ивану казалось, что этот голос исходит из самой груди, он не только слышал, но и ощущал его через свои губы по щекочущему дрожанию кожи на ее шее. Он не старался понять, что она говорила. Просто слушал и вдыхал

запах ее кожи, и сам голос будто имел запах, густой и терпкий. Он еще сильнее прижался к ее груди, чувствуя, как ее тепло переходит к нему. Она зло и нежно рванула его за волосы.

— Жесткие. Как грива лошади.

Наконец он встал, посадил Наташу на свой стул, поднял с пола оброненную косынку и вытер красное от слез ее лицо. Она сидела перед ним сияющая от счастья. Волосы ее были перепутаны, а в каждом зрачке светилось по маленькому солнцу. Иван смотрел на нее с благоговейным восторгом. Вот какая у него любовь! И вся она, от розовых мочек до пальцев ног принадлежит ему. Что еще ему нужно для счастья?

Потом они целовались долго и крепко, и Наташа ушла. Оставшись один, Иван начал ходить по комнатам, распахнув китель. В замолкшем доме все еще чудились отголоски ее голоса. Толчками здоровой ноги открывал двери.

Но вот он поднял голову к трюмо и увидел свое лицо, все стянутое шрамами, с грозным, будто осуждающим взглядом. Иван приблизился вплотную к своему отражению и вызывающе засмеялся:

— Сколько хочешь пугай — не боюсь. Мне весело. Видишь?

Смех еще больше искажал лицо его двойника, взгляд слезящихся глаз как бы приказывал:

— Перестань паясничать!

Но Коржов зло смеялся и смеялся, пока не выступили на глазах слезы. Тогда он с размаху бросился на постель вниз лицом и лежал так, пока не заснул, чувствуя, как намокает подушка.

VII

На другой и на третий день Коржов старался избегать встречи с Наташей. Закрывал дверь на замок, вытаскивал ключ и затихал, не отзываясь ни на чей стук. Из дома выходил крадучись, шел задами и огородами, чтобы не попасть ей на глаза. Он не знал, как ему теперь быть. Может, поговорить с ее матерью? Но что говорить: какая мать пожелает, чтобы у ее дочери был муж-урод?!

А между тем вся работа в доме была переделана, и теперь Коржова тяготило безделье.

Запомнилось ему еще одно. В то утро он проснулся рано и вышел на крыльцо. Ступеньки были сырыми от утреннего тумана. Он встал, опираясь на перила. Далеко проглядывалась местность: слева виднелся частокол заводских труб, справа — зубчатый гребень синеющего леса. По утрам туман заполнял всю низину, в нем тонул поселок металлургов, а повыше тумана, вдали, виднелись очертания большого города. Иван стоял на крыльце, облокотясь о перила, и думал о том, что хорошо бы вот так стоять вдвоем и любоваться утром. В эти минуты мысли начинали двоиться. Она живет рядом. Позови — и придет. Но тут же Иван глушил в себе эту мысль…

Из-за леса забил фонтан солнца. Лучи ударили веером, словно струя из зажатого пальцем крана. Наташа появилась так же неожиданно, как и в первый раз. Подошла и молча села на ступеньку крыльца, у ног Ивана.

— Красиво? — спросила она, проследив за его взглядом. Помолчала и протяжно вздохнула.

— Я тоже когда-то смотрела с этого крыльца. Иду, бывало, утром за водой, а твоя матушка уже тут сидит. Поставлю ведра и подсяду к ней. Смотрим вдаль, откуда город виднеется. Молчим и смотрим, пока солнце совсем не взойдет. Только знаю: обе мы об одном и том же думаем… Со станции паровозные гудки доносятся. Напористые такие и бодрые. Слышал?