После ночи — утро
Шрифт:
— Как ты назвал ее?
— «Долгожданный». Но это пока условно. Дать название картине, оказывается, нелегкое дело.
— Ты здесь написал свою встречу с Натальей Васильевной?
— Нет. Хотя я, действительно, изобразил женщину с лицом Наташи. Почти такой, какой она была тогда. И то только потому, что другое лицо я бы, пожалуй, не сумел написать. Настолько оно заслоняет все остальные лица. Но сюжет картины обобщенный. Ведь таких встреч и возвращений были сотни тысяч. Ну, а как тебе картина, по-честному, а? — И Иван Иванович застыл в немом ожидании.
— По-честному, говоришь? — переспросил Платон Николаевич. — По-честному, даже
— Это ты, конечно, сильно преувеличиваешь. Огромный, — повторил Иван Иванович. — Я-то ей цену знаю.
— Чего ты знаешь? — оборвал его Васенин. — Ты и себе, чурбан ты этакий, настоящую цену не знаешь, не то что картине. Видно, раньше всех тебя Наталья Васильевна открыла. Только теперь я ее начинаю понимать. А я, старый дурак, еще час назад жалел тебя. Думаю: какой он несчастный. Я еще не встречал в жизни человека счастливее тебя. Ты имеешь талант. Знаешь, что это такое, или нет? — Васенин выпрямился, посерьезнел и заговорил торжественным голосом: — И вообще ты должен отбросить в сторону все, что тебе мешает творить. Ведь ты теперь принадлежишь не себе, а людям. Понял?..
Платон Николаевич поднял указательный палец и повторил раздельно, по слогам:
— Лю-ю-дям!
VIII
Платон Николаевич до глубокой ночи бродил по улицам города. Тротуар, затемненный деревьями, казался узким и душным, ветви то и дело хлестали по лицу. Другое дело — широкое светлое шоссе! Асфальт, смоченный к вечеру автополивщиком, дышит легким туманцем, со всех сторон веет свежестью. В это время улицы почти безлюдны. Парочки притаились по скверикам и еще не начали расходиться по домам, ночная смена только просыпается. Лишь около некоторых домов у столиков под фонарями суетятся заядлые любители «козла». Эти будут стучать «костяшками» до тех пор, пока жены силой не разведут их по квартирам. Платон Николаевич шел не торопясь, засунув руки в карманы: впереди добрая половина ночи.
Тишина. Все звуки предельно четки. Лишь изредка в каком-нибудь конце улицы раздастся негромкий человеческий голос, да время от времени от набежавшего ветерка торопливо, как вспугнутые птицы, захлопают листьями тополиные верхушки. Ветер ласково гладит траву в газонах, и она покорно клонится к земле. Но ни свежий воздух, ни безмятежный лепет тополей не успокаивали Васенина. Сегодня ему почему-то было особенно тяжело. Вот уже два года, как Васенин ушел на пенсию, и все дни стали похожи один на другой. Вспомнился рассказ Коржова. Насколько сложна его судьба! Но Коржов уже нашел свое место в жизни. Это, видимо, он уже сам начинает понимать. И как бы ни сложилось его личное, Коржов будет счастлив тем, что он способен давать людям радость. А это наивысшее счастье человека.
Платон Николаевич знал, что в возрождении Коржова к жизни, в открытии Коржова-художника есть и его доля. Вишникин говорил: «Когда первый раз тебя жизнь стеганет, так ошалеешь, думаешь: все, конец. А потом она бьет тебя, а ты ничего. Только злее становишься. Ко всему можно привыкнуть!» Неправда… Рабочему человеку нельзя привыкнуть к безделью. От него он утомляется больше, чем от работы.
Где-то девушки запели песню задумчиво и нежно. На улице появились люди из ночной смены. Эти, первые, шли не спеша, зная, что впереди еще есть время. Обычно такие лениво переодеваются в душевой, а потом заходят в красные уголки
Улицы все больше заполнялись смехом и говором. Васенину пришлось отойти в сторону. Он стоял, привалясь к тополю, вдыхал запах распаренной за день листвы и смотрел на людей. Где-то совсем рядом сонно пискнула растревоженная пичужка. Невдалеке был перекресток. Сюда, на главную улицу, с разных сторон, стекались людские ручейки, пополняя общий поток, который плыл и плыл в сторону завода. Рабочие до отказа заполнили шоссе, двигались по обоим тротуарам. Казалось, город переселялся в другое место, туда, где на целых полнеба, погасив звезды, дрожали сполохи. Из обрывков разговора Платон Николаевич понял, что смена шла на работу после выходного. Знакомые встречали друг друга радостными восклицаниями, будто не виделись между собой по меньшей мере полгода.
— Семен, здорово! — во все горло заорал только что завернувший с боковой улицы парень в распахнутой вельветке, пробиваясь к своему приятелю. — Ну, как провел выходной? Съездил к теще?
— Ванюшка, — кричал другой, — придержи тормоза! Тут все наши.
Васенину было завидно и грустно смотреть на возбужденные лица людей, зная, что все они — знакомые и незнакомые между собой — соединены сейчас одним, общим и родным для каждого, — заводом. И как-то само собой в нем начало разрастаться теплое и радостное чувство к этим людям. В толпе он заметил несколько знакомых. Значит, это его, Васенина, смена идет на работу.
Вон важно, переваливаясь с боку на бок, вышагивает его давнишний друг Матвей Киреев — старший сталевар четвертой печи. Платону Николаевичу захотелось окликнуть его, но он сдержался. Какое право имеет он, праздношатающийся, задерживать рабочего человека? Когда Киреев скрылся, Васенин стал еще внимательнее вглядываться в лица. Если ему удавалось кого-нибудь узнать, искренне радовался, будто только для этого он сегодня и вышел на улицу.
Между тем людской поток заметно поредел. А несколько минут спустя мимо Васенина стали проходить лишь отдельные группы в пять-шесть человек. Эти шли торопливо, перебрасываясь между собой отрывистыми словами.
Вот показались и «хвосты». Задержались где-то до последней, «критической», минуты и теперь, чередуя шаг с бегом, то и дело поглядывают на часы.
Шагах в пяти от Васенина, зашумев кустами, вышла пара. Держась за руки, парень и девушка вышли на улицу. И так со сцепленными руками остановились посредине шоссе на самом освещенном месте. Платон Николаевич затаил дыхание. Нет. Не старческое любопытство побудило его остановиться. Просто он не хотел мешать молодым людям. Ведь решительность приходит обычно в минуту расставания. А о том, что парню надо было спешить в ночную смену, Васенин не сомневался. С каким сожалением он поглядывал на часики, поблескивающие на руке девушки! Васенину он показался знакомым.
— Подожди еще три минуты, — попросил парень, взглянув на часы.
«Так это Пашка Касьянов!» — едва услышав голос, узнал его Платон Николаевич.
— Иди, Павлуша. Опоздаешь, — просила девушка.
— Еще минуту, Зоя. Успею. У меня ноги длинные — вмиг домчусь, — гудел Касьянов.
Но прошла минута, вторая. Парень молчал и не отпускал ее руку. А она, вся подавшись к нему, просила:
— Ну, Павлуша. Чего ты? Иди уж…
«Э, да ты, парень, оказывается, того… Увалень, — в сердцах подумал Платон Николаевич. — Только зазря на работу опоздаешь».