После сделанного
Шрифт:
— Хуже, — сказал Децкий. — Помнишь песню Шаляпина про Кудеяра. Совесть господь пробудил.
— А ты усыпил. Вином?
— И вином.
— А сам-то хоть трезв?
— Как младенец.
— Ну, так скажи, у тебя все в порядке?
Последние слова Катька выделила. Децкий тоже подчеркнуто сообщил:
— Там все в порядке.
— Может, приедешь, развлечешь меня? — спросила Катька.
Децкий на миг заколебался, но желание думать о своем деле пересилило:
— В другой раз, дорогая. Не до того, сама понимаешь.
— Скучные вы все, — вздохнула Катька. — Пока.
Нажав на рычаг, Децкий невольно, без дела, набрал номер Павла. Трубку долго не снимали, прогудело не менее восьми гудков, пока послышался голос Паши.
— Как ты там? — спросил Децкий.
— Да так, нормально, — ответил тот со странной заминкой, и Децкого кольнуло,
— Ладно, спасай, — сказал Децкий и положил трубку.
Успокоившись тем, что Паша дома и занят хозяйственными делами, Децкий сказал себе: "Но вернемся к нашим баранам" — и вновь пустился шагать между окном и дверью. Многие знали о книжке, думал теперь Децкий, но никто, кроме Павлика, не знал суммы. Могли лишь предполагать: может, две тысячи, может двадцать. Никогда на эту тему не говорилось. Разумеется, какие-то сведения в случайном виде переходили от одного к другому, как, например, он, Децкий, понял однажды из нечаянных Катькиных слов, что Данила Григорьевич хранит деньги где-то у себя на даче; а где — гадайте: в погребе, под любой из двадцати яблонь или под дубом в ближайшем лесу. Децкий подумал, что в этом вопросе все стараются темнить, молчать, недоговаривать. Вот сколько уже он знаком с Катькой, а затруднится даже предположить, где держит она свои сбережения: дома? на даче? на книжке? у престарелой матушки в Ленинграде?
К таинственным относился и вопрос о ключах, но здесь Децкий строить догадки не стал — изготовить ключи проблемы не составляло: ходили друг к другу в гости, снимали пиджаки, на работе пиджак часто висел на стуле в пустом и открытом кабинете. Децкий подумал, что задайся он целью владеть копиями ключей от квартир всех своих знакомых, то через неделю-вторую держал бы на кольце полный комплект.
Не поддавалось постижению и главное — причина этого злого, предательского выпада. Мотив обогащения казался Децкому недостаточным; простые воры так выборочно не воруют, а вору непростому, своему, надо было руководствоваться и непростой целью. Децкий сновал взад-вперед, пока не ощутил унылой тупости в голове, перегрева мозгов, что часто испытывал на работе при неверном решении конструкторских задач. Применяя свой инженерный опыт, он решился поискать иной подход, какие-то новые, не замеченные раньше, сопряжения людей в этом деле.
Децкий вновь лег на кровать и вообразил себя вором. Вот он в квартире, вот добыта книжка, вот найден паспорт. А дальше? Сберкасса открывается в девять, но идти к открытию, стать первым, самым приметным посетителем вору не с руки. Очередь была, вспомнил Децкий слова кассирши, он получил деньги около десяти. Пусть без двадцати десять. Поезд на Игнатово уходит в девять пятьдесят. Десять минут разбежки. Вор же возвращается в квартиру, прячет книжку, переодевается. Электричка уже в пути. Однако в Игнатово с поезда сошли все. Тут Децкий поправил себя: это на дачу пришли все вместе, но вместе ли они ехали? Где встретились? На вокзале? В поезде? На дачном перроне? Неизвестно. Даже на такси, на своей машине он не мог успеть к поезду. Кроме того, оставлять на два дня машину без присмотра не решится никто, даже вор. Добыть двенадцать тысяч, а семь потерять, да еще истратить нервов на тысячи две — такая овчинка выделки не стоит. Вряд ли вызывал вор и такси. Заметно и памятно. А вор старался быть неприметным. Тихо входил, тихо выходил. Вызов же такси на дом — это навечная запись номера машины, это свидетель, способный описать настоящую внешность вора. Нет, не мог вор, думал Децкий, вызывать такси, но и без машины обойтись ему никак не выходило. Если вор из своих, то в той ситуации, утром купальского дня, ему оставался единственный выход — обогнать поезд любым другим видом транспорта и в Игнатово смешаться с толпой выходящих пассажиров. Рейс субботний, вагоны набиты до отказа, так что встреча на остановке выглядела вполне убедительно.
Этот итог раздумий порадовал Децкого. Мысль его, чувствовал он, шла правильно, прямо по следам хитрости вора.
Децкий, не откладывая, созвонился с Катькой и выложил свои вопросы.
— Да зачем тебе? — удивилась Катька.
— Потом объясню.
— Ну пожалуйста. Мы с Олегом ехали где-то в среднем вагоне, а в каком — не помню, не считала. С нашими встретились на твоем перроне.
— С кем из наших? — спросил Децкий.
Катька перечислила — были все.
Затем Децкий набрал номер Павла. Тот опять долго не подходил, а когда взял трубку, то добрую минуту молчал, только странные какие-то звуки слышались Децкому, словно на том конце провода сдерживали смех. Децкий раз, наверное, десять прокричал: "Алло, Павел!" — и кричал бы еще, но Ванде надоело: "Ну, что ты орешь, как попугай!" Децкий в сердцах грохнул трубку на рычаги.
Утишив гнев, он позвонил Даниле Григорьевичу. Говорить пришлось с женой, сам Данила отсутствовал; Децкий счел это и лучшим. Болтанув пару фраз о здоровье, он перешел к своему делу.
— Мы сидели в первом вагоне, — был ответ. — Данила Григорьевич хотел пройти поискать знакомых, но народ раздвигаться не хотел.
Разъединившись, Децкий решил позвонить Виктору Петровичу и уже поднес к диску палец, как аппарат разразился длинным и громким звонком. «Павел», подумал Децкий и не ошибся.
— Юрочка, ты прости, — заплетающимся языком говорил приятель, — я грешен, выпил вот, знаешь, наш разговор взволновал… Боялся тебе отвечать, вдруг не поймешь, поймешь неправильно, превратно истолкуешь — мол, пьяница, но ты ведь поймешь?
При этих словах почудилось Децкому, что из трубки, как из самогонного аппарата, полез гнусный сивушный душок. Раздражение Децкого перешло в ненависть.
— Завтра поговорим! — рявкнул он и положил трубку.
"Нет, этот гад всех завалит, — с безысходностью подумал Децкий. Скотина! Алкоголик! То он с горя надуется, то с радости напьется. И сплавить его некуда, свинью слабодушную. Хоть убей!" Досада его не находила выхода и росла. Да что ж это, думал Децкий, невозможное можно сделать, все следы замести, документы выправить, концы в воду спрятать, полтора десятка людей сплотить для единодушного отпора, а одна такая гадина, червь подзаборный, выпьет пол-литра — и все усилия, все мечты, планы, благополучие, мужество и упорство многих людей обратит в ничто: выпьет на рубль двадцать, а выболтает на сорок тысяч. Все ему скучно, одно в радость — хмель да похмелье. Что ж с ним делать? Что, что, что?"
Внезапно, без видимой связи с тем, что думалось Децкому о Павле, из далеких глубин ума выплыла страшная из-за реальной своей точности мысль: соседка Валерия Леонтьевна умерла не своей смертью, как решил врач "скорой помощи", ее убил вор. Децкого прознобило от этой мысли, от вставшей перед глазами картины смерти. Они вернулись с дачи вечером в воскресенье — крышка гроба стояла на площадке у соседних дверей, и чуть позже зашел сын покойной старухи и рассказывал: мать вчера утром, по обычному своему правилу, вышла гулять, и они видели в окно, как она сидела на скамейке; потом ее не стало во дворе, и он решил выйти ей навстречу на лестницу, открыл дверь, а она лежит на площадке навзничь, сердце еще работало. Прибыл врач, спросил, сколько лет, чем болела, услыхал про семьдесят восемь лет и высокое давление и только вздохнул. Да и что тут сделаешь: упала, ударилась, кровоизлияние. Полчаса еще пожила — и все, нет Валерии Леонтьевны.
Но не так, не так было, прозревал сейчас Децкий, он ее в гроб свалил. В десять часов это произошло. Почему же именно в этот день и в это время закружилась ей голова и она упала, и тут, на площадке четвертого этажа. Почему не на третьем, не в девять или в одиннадцать, не в пятницу или воскресенье, а точно в те минуты, когда покидал квартиру вор. Нет, не бывает, думал Децкий, чудес такого точного совпадения, чтобы он выходил, а Валерия Леонтьевна в этот самый момент падала головой на плиты площадки. Это он ее саданул, испугался, что облик запомнит. Одуванчик перед ним стоял, вор махнул — пушинка жизни осыпалась.
"Убийца!" — осознал Децкий, и стало ему жутко. Нет, не свой, не свой, не из наших, заторопился думать Децкий, наши на жизнь ради денег не покушались, не разбойничали, никто так не мог. Но и было понятно, что каждый мог: не ради денег, ради них не рискнул бы на такой грех, но ради своей жизни, своей воли, своей полной безопасности. Жизнь за жизнь. Спасал свою — убил другую. Был вор, стал душегуб.
Угнетала эта мысль, и Децкий, отыскивая равновесие, сказал себе: "Ну, разыгралось воображение. Кто видел, кто знает. А вдруг случай. Что ж тут невозможного. Восемьдесят годков было Валерии Леонтьевне. Едва двигалась. Пиявки дома держали наготове всегда. Зверем надо быть, чтобы такую старушку ударить". Старательно убеждал себя Децкий, но в душе откладывалось и запоминалось: вор — зверюга безжалостная, настоящий волк, кровью обмылся…