После сделанного
Шрифт:
В ход своим мыслям Сенькевич пометил проверить алиби самого Децкого на день двадцать четвертого июня: у кого был на глазах; не исчезал, не отлучался ли с дачи под предлогом купания или прогулки; если отлучался, то на сколько; есть ли рядом соседи с машиной, не обращался ли к ним.
Вспоминая слова, манеры Децкого, окрик его на детей, Сенькевич нашел ему такое определение — энергичный и холеный. Даже растерянность, и волнение, и скверная ночь накануне не смогли затемнить той особой холености, какую дает упорядоченная, хорошо обеспеченная жизнь, жизнь без ограничений. То же чувствовалось и в жене Децкого — холеная молодая женщина с широкими привычками, всегда, как показывал ее гардероб, добротно и дорого одетая, избавленная от всех потерь здоровья, какие следуют из материальных недостатков. Сыр в масле.
Дальнейшее думание ничего к этим наметкам не прибавило. Сенькевич пошел к начальнику, поставил в известность
Затем он сходил в столовую, а после обеда засел готовить к передаче в суд прошлое дело; эта работа заняла остаток дня. Он вышел на улицу в седьмом часу и поспешил на троллейбусную остановку. Машины шли плотно, но все другие номера. Наконец появилась нужная «тройка»; толпа бросилась штурмовать двери — и напрасно, — втиснуться не удалось никому. Сенькевич посмотрел, посмотрел и счел за лучшее отшагать пару остановок пешком. Но тут к нему пришло размышление, что эти полчаса «пик» стоит использовать не только с пользой для здоровья, но и с корыстью для дела: если выйти на параллельную улицу, то, следуя в своем направлении, можно заглянуть к Децким для разговора об утре купальского дня. Он так и сделал.
Во дворе Сенькевич огляделся. Дом, и вообще квартал, был построен вскоре после войны, когда строили несколько иначе: потолки и окна были высокие, стены — кирпичные и толстые, балкончики — маленькие и без козырьков. И устоявшийся быт резко отличался здесь от микрорайонного: никто не стоял на балкончиках и не высовывался в открытые окна; не гремела, как в новых кварталах, музыка из квартир, и на весь немалый двор людей оказалось трое — две девочки и нянька. В подъезде выходило на площадку две квартиры; двери были еще старой работы — сплошь деревянные, гасившие звуки. Поднимаясь по лестнице, Сенькевич думал, что все это сыграло на руку вору, если хищение совершил вор, или Децкому, если деньги снял он сам. Тихий двор, нелюбопытные люди, немногие соседи — можно не то что дважды — десять раз войти в подъезд, и не найдется свидетель.
Двери открыла жена Децкого. Сенькевич извинился, что посещает без предварительного звонка, и узнал, не затруднит ли хозяев уделить ему четверть часа. Конечно же, его пригласили войти. Сам Юрий Иванович задерживался на работе; Сенькевича это отсутствие даже обрадовало появлялась большая свобода для вопросов. Они прошли в гостиную, где смотрел какой-то детский сериал сын Децких. Выключить телевизор и лишить мальчика удовольствия Сенькевич воспротивился.
Сели в кресла. Тут Децкая блеснула наивностью ума, спросив, не нашла ли милиция вора? "К сожалению, еще нет", — ответил Сенькевич и в свою очередь попросил рассказать о событиях того дня, начиная с часа пробуждения. Рассказано ему было то, что уже известно читателю; читателю даже больше известно, поскольку Децкая в подробности не вдавалась.
— Ну, а были ли в тот день какие-либо странные события? — спросил Сенькевич.
— Все было хорошо, — ответила Децкая. — Правда, Юра утром, будто чувствовал, все волновался, приставал: "А газ ты выключила? А утюг выдернула?"
— И муж поехал проверить?
— Мы гостей ожидали, — сказала Децкая, — некогда было ездить. Муж с Сашей работали.
И Саша осмелился сказать, что он и папа сбивали короб для шашлыков, поливали грядки и папа учил его фотографировать.
— Кто-нибудь в это время заходил на дачу?
— Сосед, доктор Глинский. Юра у него доски одалживал.
Ведя свой интерес, Сенькевич присматривался к Децкой. Какое-то кошачье кокетство пронизывало ее тон и манеры, уверенность самодовольной, привыкшей к вниманию хорошенькой женщины, не просто хорошенькой, а хорошенькой и богатой, богатой и потому хорошенькой, лучше других одетой, вкуснее других покушавшей, прочнее других застрахованной от неудовольствий. Спокойствие, сытость, благополучие чувствовались за ее душевным опытом. Довольная ходом своего существования женщина сидела перед ним; даже кражу огромной суммы она переживала неглубоко, зная, что милиция обязана найти вора и деньги, а если не найдет, то государство возместит ущерб своими. Сенькевич задумался, какими же чувствами живет Децкий, удовлетворен ли он своим браком, неужто хищение двенадцати тысяч — единственная беда, обрушенная на него жизнью? Да и беда ли? Почему бы не хитрость, разыгранная с помощью приятеля, которому придумали стопроцентное алиби? И Децкий, разумеется, имеет прочное алиби. Сенькевич хоть и знал, что обязательно встретится с соседом-доктором, но уже подозрения в отлучке Децкого с дачи и личном участии в преступлении
Затем Сенькевич узнал, где находится дача и где именно в Игнатово. Слушание и работу воображения облегчил Саша, решившийся похвалиться своей первой фотоработой. Снимки хоть и не отличались резкостью, но достаточно внятно представляли и дачный дом, и сад, и группу людей в купальниках на лугу и в реке, и даже две особы без купальников были зафиксированы объективом. Последний снимок Децкая, с извинениями за сына, поспешно изъяла. Сенькевич, однако, возразил, что это интересно, тем более что женщины красивы. Теперь рассказ Ванды Геннадьевны обретал зримые черты; Сенькевич словно сам побывал на том лугу, среди гостей, и с многими познакомился — увидел брата Децкого, и друзей по работе, и друзей дома, и доктора Глинского, и директора одного магазина, и научную сотрудницу какого-то института истории. Люди были как люди, особого интереса не вызвал никто, потому что прибыли в Игнатово поездом, который ушел с вокзала в девять пятьдесят, то есть когда преступник только-только вышел из сберкассы; большее внимание он уделил Адаму Децкому, ибо тот приехал своим транспортом; но сильнее всего заинтересовала Сенькевича дача, сам дом, строение. Оно оказалось вовсе не той крохотной халупой, которые сотнями стоят впритык на территории обычных садоводческих кооперативов. Предстал ему на снимке домина по меньшей мере в четыре комнаты и с мансардой, и участок, судя по ряду примет, занимал не четыре сотки, как отмеряется простым смертным, а старого образца был участок — в соток двенадцать или шестнадцать. Основательность постройки, масштаб сада напрочно утвердили Сенькевича в мысли, что снимать деньги, впутываться в скользкое, опасное вранье владелец такой дачи, и такой квартиры, и машины не осмелится никогда, это ему совсем не нужно. Равно не станет он втягивать в такую аферу приятеля, рисковать большим ради меньшего; вообще такая идея не может у него возникнуть. Из этого следовало, что есть, разгуливает на свободе ловкий, умный, дерзкий преступник.
Последующую часть разговора, касающуюся одежд Децкого, излагать, видимо, не стоит: читателю известно, что серый костюм и шляпу вор нашел в прихожей; важно только отметить, это отметил себе и Сенькевич, что снимать рабочий костюм в прихожей и одеваться здесь в шлафрок было правилом Децкого, о котором знали все близкие дому люди. Вообще, из вопросов, завершавших беседу, существенным оказался один: о назначении вклада.
— Почему Юрий Иванович клал деньги на книжку, но никогда не снимал? спросил Сенькевич.
— Ну, острой нехватки не было, — объяснила Децкая. — И потом Юра относил в кассу деньги редко, раза два в год, не чаще, когда приходили крупные суммы — тринадцатая или оплата за рацпредложение. Этот вклад мы решили для Саши — на свадьбу, чтобы начинал жизнь не с нуля, как нам пришлось.
До Сашиной свадьбы оставалось никак не меньше десяти лет; Сенькевич прикинул, что за такой срок свадебный подарок обретет вес редкого состояния.
— Хорошо иметь заботливых родителей, — сказал он.
Децкая загородилась от сглаза:
— Вырос бы только толковым, а то, не дай бог, выйдет мот и гуляка.
— Родители бережливые, — заметил Сенькевич, — отчего же сыну стать иным.
Программа посещения была выполнена; Сенькевич отправился домой. В троллейбусе ему повезло даже сесть. Под мерный бег машины он думал о том, кого потребуется включить в круг подозреваемых, и об условиях, которым подозреваемые лица должны соответствовать. Условий таких он, загибая пальцы, насчитал шесть. Вор обязан был знать, что Децкий держит на книжке крупный вклад, что пополняет его редко и потому лицо его в сберкассе не примелькалось. Имели значение и внешние данные: раз он воспользовался костюмом Децкого, а в этом убеждало свидетельство кассирши, то он приблизительно равен Децкому статью. Еще для той точной работы, какую произвел вор, ему требовался доступ или, как меньшее, какой-либо подступ к ключам, а такая доступность ключей полагала прямую близость вора к семье Децких — к мужу или к жене. Тут невольно возникало подозрение: не имеет ли Ванда Геннадьевна любовника, какого-нибудь шалопая, способного отплатить за добро злом, за любовь — гадостью. Само собой напрашивалось высказанное Децким подозрение на контролершу сберкассы. Каким-то образом, а каким, Сенькевич еще не видел, придется проверять ее знакомства и знакомства других работников кассы, и вообще всех, кто знал о вкладе и мог содействовать преступлению, если не лично, сознательно, то случайной болтовней о богатом вкладчике, неизвестном в лицо по причине редких явлений, который не снимает, а копит. Огромный объем и кропотливость предстоящей работы вызвали у Сенькевича тоску, и он пожалел, что сам, собственным порывом взял на себя это грозившее быть долгим и изнурительным расследование.