После сделанного
Шрифт:
Никаких зацепок беседа не дала и прояснила немногое. Все приехали поездом, который отходил с городского вокзала в девять пятьдесят; примерно в это самое время вор получал деньги в сберкассе. Единственным лицом из дачных гостей Децкого, которое имело необходимое для хищения время, оказывался брат Децкого, претендент на докторское звание. Он приехал машиной, причем позже всех, позже тех, что добирались электричкой. Версия о вине брата складывалась сама собой, и у Сенькевича пробудился к нему интерес.
Расставшись с доктором, он поехал в областную библиотеку и в читальном зале попросил книги Децкого Адама Ивановича. Ему выдали одну, стоявшую на полке
Но хоть и казалось крайней нелепостью, что ученый, уважаемый людьми науки муж возьмется за уголовно наказуемое дело, да еще и в отношении собственного брата, следовало встретиться с ним и выяснить причину позднего приезда в Игнатово.
Сенькевич из библиотечного вестибюля позвонил в приемную института узнать номер сектора Децкого, затем позвонил в этот сектор, но ему ответили, что Адама Ивановича на работе нет и в ближайшие два дня не будет — он работает дома. Тогда Сенькевич обратился в паспортный стол и получил домашний адрес.
Через двадцать минут он входил в квартиру Децкого. Квартира оказалась коммунальной. Сенькевича встретил плач двух девочек, не поделивших куклу; из гостиной слышался телевизионный урок английского языка. Децкому принадлежала в этой квартире меньшая из трех комнат. Адам Иванович сидел за столом над кипой машинописи. Сенькевич поздоровался и назвался.
— Присаживайтесь, — предложил Децкий, указывая на узенький диван-кровать.
Кроме этого диванчика обстановку жилья составляли канцелярский письменный стол, канцелярский же одежный столбик и пара табуретов. Все пространство стен было занято самодельными, сбитыми из грубых досок, книжными полками. На полках, правда, впереди книг редко стояла всякая всячина, было и несколько дорогих вещичек — два бокала чешского стекла, золотая рюмочка, куст розового коралла, фотоаппарат «Зенит», нетронутая бутылка «Наполеона», транзистор, дымчатые импортные очки, стоившие у спекулянтов, что точно Сенькевич знал, тридцатку.
— Работаете? — спросил Сенькевич, невольно прислушиваясь к детскому крику.
— Надо, — ответил Децкий, — статью надо сдавать.
— Шумновато у вас, — сказал Сенькевич.
— Обычно я ночью работаю. Но ничего, уже мало терпеть, через год свою получу.
— Очередь подходит?
— Нет, к сожалению, кооператив.
Помолчав, Сенькевич спросил:
— Вы, наверно, в курсе, что у вашего брата похитили деньги?
— Да, — кивнул Децкий. — Ванда звонила.
— Это произошло утром двадцать четвертого июня, — сказал Сенькевич, на купалу. Я думаю, вы правильно поймете мои вопросы.
— Постараюсь.
— Мне важно знать, что вы делали в то утро, часов с восьми до одиннадцати?
— Вы полагаете… — удивился Децкий.
— Нет, не полагаю. Но наша работа, как и ваша, требует дотошности.
— Видите ли, мы с женой развелись, — погрустнев, сказал Децкий. — Дочь живет с ней. В субботу или воскресенье я забираю Люсеньку, и мы идем в кино, в театр или едем в лес или на озеро. Я ради нее и купил машину. Мне приятно ее катать, показывать ей заповедник… ну, да, наверное, вам понятно. Но в ту субботу жена отказалась отпустить со мной дочь, хоть и было договорено. Не знаю почему. Скорее всего, что ей не хотелось пускать Люсеньку к моим родственникам.
— Она сказала об этом утром? — уточнил Сенькевич.
— Нет, накануне вечером. А утром я проснулся поздно, томился, потом позвонил сотруднице, уговорил ее поехать со мной. Мы встретились в одиннадцать…
— Значит, все утро вы провели здесь.
— Да, дома.
— А где были ваши соседи?
— Уезжали в деревню. Они на каждые выходные ездят в деревню.
За стенкой сносное по громкости лопотание телевизора вдруг сменилось ритм-музыкой и песней на английском языке.
— Суббота — мой самый продуктивный день, — поделился Децкий. — Тихо, спокойно…
Сенькевич понимающе кивнул. Помолчали, дослушали песню.
— Сегодня похороны Пташука, — сказал Сенькевич. — Вы пойдете?
— Да, к двум часам.
— Кто сообщил вам о смерти? Юрий Иванович?
— Ванда. Днем. Юра как раз ездил за Верой. Мне очень жаль Павла, сказал Децкий, растирая виски. — Такая жуткая смерть.
Сенькевич вздохнул:
— Водка. Ночь. Дорога.
— Все так, — кивнул Децкий. — Но в сорок лет разбиться… Вот Юрина соседка разбилась, так ей хоть восемьдесят.
— Как, — удивился Сенькевич, — на машине?
— Ну, куда на машине. На лестничной площадке. В тот самый день, когда мы на даче купались и костер жгли. Шла, инсульт, смерть. Как говорится, ходячи. Бог, увы, делит не ровно.
— Причем весьма, — признал Сенькевич. — Скажите, Адам Иванович, ваш брат не предлагал вам взаймы на квартиру?
— Предлагал, и не взаймы, только я отказался.
— Если не секрет, почему же?
— Во-первых, я сам могу заработать, — сказал Децкий, — а во-вторых, по правде сказать, я должен ему тысячу. Он выручил меня, когда я разводился… И потом: у него своя жизнь, у меня своя. Я ведь давно мог найти должность с окладом, но хотелось другого…
— А вы никому не рассказывали про вклад брата?
Децкий задумался.
— Некому говорить, — ответил он скоро. — И вклад — какое мне дело.
Никаких позитивных сведений этот длинный разговор Сенькевичу не дал. С одной стороны, у Адама Децкого было достаточно оснований решиться на воровство: комнатка в шумной квартире, дряхлый раскладной диванчик, отживший свое стол, в перспективе многолетняя выплата за кооператив. И алиби у него ни на вечер, ни на утро не было никакого. Но — с другой Сенькевич интуитивно чувствовал, что Децкий чист. Из этого следовал обещающий новые заботы вывод: среди близких друзей Юрия Ивановича преступника нет: четыре пары и Пташук сели в поезд, когда тот вор находился в сберкассе; Адам Децкий приехал машиной, но непричастен; Глинский сидел на даче с пятницы. Но книжка, думал Сенькевич, зачем преступник возвращал в чемодан книжку? Ведь не ради же смеха. Такой риск: вновь войти в квартиру и вновь выйти. Была цель, умный вор зря не рискует. И время, время, минут двадцать заняла эта операция. Не приносил бы книжку — успел бы на поезд точно.