После сделанного

Тарасов Константин Иванович

Вот почему Паша стал спиваться, подумал Децкий. Совесть ныла.

У Адама чистая совесть. У следователя тоже скорее всего чистая. У Катьки совесть грязная, но она считает, что чистая. У Петра Петровича вообще совести нет. У Данилы тоже совести нет, а думает, что есть. У Виктора Петровича если и была, то слабая — издохла. У Катькиного коллекционера, коль дружит с Катькой, тоже грязная совесть. И ничего живы, здоровы и дальше будут здравствовать. Чистота на душе — дело роскошное, подумал Децкий, не меньшего требует эгоизма, чем темнота. Вот у Адама все чисто, все честно,

но какой ценой? Сидел над талмудами, приносил в дом сто рублей, и жене приходилось надрывать жилы, и остался один как перст. И отец грешить избегал, зато мать пахала и на службе, и дома, каждый рубль в уме пересчитывала. Разве Адам — настоящий мужчина? И отца — хоть и славный был человек — трудно назвать настоящим мужчиной. Мужчина добытчик, в прежние времена оружием добывал, сейчас нельзя оружием — надо хитростью да умом. А грязная совесть, чистая совесть — это для школьников. Самоутешение глупцов: хоть глуп, зато совесть чиста. Лучше без совести ездить на машине, чем, кичась совестью, таскаться пешком… Поздно о такой чепухе думать. Теперь уже, чтобы совесть очистилась, надо в тюрьму лет на восемь засесть. Дорогая цена, сказал себе Децкий, не по товару.

С этими мыслями он заснул, с ними же и проснулся. Позвонил Ванде — она ночевала у Веры, накормил сына, напился кофе и поехал в горотдел. В пять минут десятого он вошел в кабинет майора.

Как он и ожидал, при следователе сидел его молодой фатоватый помощник — в настоящих джинсах, рубашке на кнопочках, с выставленным наружу браслетом автогонщика.

Децкому предложили сесть, он сел и вопросительно уставился на Сенькевича.

— Не хочу скрывать от вас, Юрий Иванович, — сказал Сенькевич, — что я испытал немалое удивление, узнав о вашем следствии…

Вот оно, то важное дело, подумал Децкий и испытал облегчение.

— Не буду предъявлять вам претензий, — говорил Сенькевич. — Вы и сами, надеюсь, сознаете, что выступать от имени уголовного розыска не имеете права. Частное следствие потому и называется частным, что не связано с официальными органами дознания. Тем более что в нашей стране институт частного следствия не разрешен вообще. Я обязан вас предупредить, что вы стали на грань противозаконных действий. Хорошо, однако, что вы немногое успели.

— Мне было интересно, — сказал Децкий.

— Я понимаю ваши побуждения, — кивнул Сенькевич, — и подходить к делу формально мы не будем. Поговорим по существу. Итак, вы — частный детектив, мы — официальные следователи, и вот мы встретились поделиться мыслями по делу хищения с вклада двенадцати тысяч рублей.

Хоть и было сказано "поделиться мыслями", но Децкий понимал, что здесь, в этом кабинете, ни о каком обмене мыслей и речь не зайдет, а придется ему рассказывать, причем убедительно рассказывать, сшивать правду с ложью прочно. Ему стало не по себе.

— Вы позвонили в таксопарк и попросили назвать таксистов, ездивших в Игнатово двадцать четвертого июня до одиннадцати часов, — сказал Сенькевич. — Зачем?

— Я думаю, что воровство, — сказал Децкий, — мог совершить или кто-то из сберкассы, или какой-нибудь сосед, или кто-либо из друзей. И я решил проверить своих, чтобы не оставалось сомнения в личных отношениях. Единственным человеком, который стал под мои подозрения, был Павел.

— Почему он? — спросил Корбов.

— Потому что на дачу, как я узнал, он ехал в электричке один. Никто его не видел. Я предположил, что он мог доехать в Игнатово на такси и тут смешаться с пассажирами электропоезда.

— Разве вы ему не доверяли? — спросил Сенькевич.

— Доверял, как себе. Но подозрение возникло. Я хотел проверить…

— Когда вы обратились к таксистам, Пташука уже не было в живых, сказал Корбов. — Какой смысл имела такая проверка?

— Никакого. Но мне надо было снять сомнение.

— Значит, из всех друзей вы заподозрили только Пташука? — спросил Сенькевич. — Его одного?

— Да, — сказал Децкий.

— Почему же все остальные вне подозрения?

— Они ехали парами.

— А если они парами приехали в такси?

— Этого не может быть, — ответил Децкий.

— Почему?

— Никто из них не знал о вкладе.

— А ваш брат?

— Не подозревать же мне брата, — сказал Децкий.

— Вы давно дружили с Пташуком? — спросил Корбов.

— С института.

— Значит, лет двадцать. И все же усомнились?

— Надо же на кого-то думать.

— В честности остальных ваших знакомых вы не сомневаетесь?

— Нет.

— Только в честности Пташука?

— Так складывается, — сказал Децкий.

— Вы предъявляли таксистам групповой снимок?

— Да.

— Почему ж не одиночный снимок Пташука?

— Не было одиночного.

— Но ведь вы могли его сделать.

— Не догадался, — ответил Децкий.

— Кто-нибудь из соседей знал о вашем вкладе? Вы кому-нибудь говорили о нем?

— Никому.

— А кто из соседей бывал у вас дома?

— Как правило, никто.

— А вне правила?

— Соседи по лестничной площадке.

— Это у них умерла старушка двадцать четвертого июня? — спросил Сенькевич.

— Да, — кивнул Децкий.

— Она упала на лестничной площадке?

Децкий вновь кивнул.

— В какое время, не знаете?

Децкий захотел ответить: "Не знаю!", но вырвался, однако, совершенно нечленораздельный звук, какое-то хриплое карканье. Он откашлялся и сказал:

— Знаю, что утром. Но точное время не знаю. Нас не было.

— А какие соображения, Юрий Иванович, привели вас утром на Веселовское шоссе? — спросил Корбов.

— Мне хотелось увидеть место катастрофы. Не верилось, что Паши нет.

— Вам было горько за Пташука?

— Да.

— Но вы тут же поехали к таксистам?

Децкий почувствовал, что потеет. И стул начал припекать, словно заложена была под сиденье и сейчас включена Сенькевичем электроспираль.

— А Смирнов Петр Петрович — честный человек?

— Без сомнения.

— Кажется, у вас в гостях была заведующая комиссионкой?

— Да, Екатерина Трофимовна Мелешко.

— С кем она приехала?

— С приятелем. Я мало знаю его. Он, кажется, военный историк. Знаю, что коллекционирует оружие.