Последнее искушение Христа (др. перевод)
Шрифт:
Фазан, гордо распустив свои крылья, прохаживался поблизости, кокетливо поглядывая на этого Адама, распростертого на земле, и объяснял:
— Я был курицей, но влюбился в ангела — и вот стал фазаном. Разве есть птица красивее меня? Нет!
Голубка, перелетая с дерева на дерево, вздымала головку к небесам, возвещая:
— Любовь! Любовь! Любовь!
Дрозд кричал:
— Я единственный из всех птиц пою в самые большие холода.
Ласточка:
— Если б не я, деревья никогда бы не цвели!
Петух:
А если бы не я, утро никогда бы не наступало!
Жаворонок:
— А я, вылетая приветствовать рассвет, прощаюсь всякий раз навсегда со своими детками, не зная, вернусь ли живым после своей хвалебной
Соловей:
— Не смотри на меня, я в бедных одеждах. У меня тоже есть большие сверкающие крылья, но я обращаю их в песню.
И черный дрозд, спустившись к самому уху первого человека, проговорил тихо, словно доверяя ему величайший секрет:
Двери рая и ада находятся рядом — они похожи друг на друга, как две капли воды: обе зеленые, обе красивые. Берегись, Адам! Берегись! Берегись!
И тут же Иисус проснулся — песня черного дрозда все еще звучала в его душе. На улице уже рассвело.
ГЛАВА 19
Великие дела творятся, когда Господь соединяется с людьми. Без человека Господь никогда бы не удосужился задуматься о Своих созданиях, не смог бы в полной мере испытать Свое могущество. У Него не было бы сердца для сострадания другим, не было бы сил для зачатия добродетелей, о которых Он позабыл в свое время или не создал из страха ошибиться. Но стоило Ему дохнуть на человека, и тот обретал силу и отвагу продолжить дело творения.
Но и человек без Господа, рожденный безоружным, гонимый холодом, страхом и голодом, не выжил бы; а если и выжил, то вынужден был бы прозябать, как слизняк. Но даже если бы в результате непрестанной борьбы ему и удалось подняться на задние конечности, он никогда бы не избежал крепких, теплых и нежных объятий своей матери обезьяны…
Размышляя об этом, Иисус вдруг почувствовал глубоко, как никогда, что человек и Бог могут объединиться. Ранним утром он отправился в Иерусалим. Господь был повсюду. Он мог бы прикоснуться к Нему локтем. Они шли вместе, и у них была общая цель. Мир сбился с пути. Вместо того, чтобы восходить к Царствию Небесному, он опускался в ад. И обоим им, Господу и Сыну Божию, предстояло серьезно потрудиться, чтобы вернуть этот мир на верный путь. Вот почему Иисус так спешил. Он мерил дорогу широкими шагами, нетерпеливо ожидая встречи со Своими друзьями, чтобы они могли начать борьбу. Все подгоняло его — и солнце, поднявшееся из-за Мертвого моря, и птицы, согретые утренними лучами и распевавшие свои песни, и трепещущие листья, и сама дорога, словно катившаяся к воротам Иерусалима. Все взывало к нему: «Скорей! Скорей! Мы погибаем!»
— Я знаю, знаю, — отвечал Иисус. — Я знаю, и я иду!
Тем же утром, как только рассвело, по еще пустынным улицам Иерусалима спешили его ученики — не все вместе, а разбившись по двое — Петр с Андреем, Иаков с Иоанном и впереди одинокий Иуда. Они бежали, испуганно оглядываясь, чтобы удостовериться, что за ними не следят. Впереди высились ворота Давида. Они свернули налево по первой же улице и вбежали в таверну Симона-киринеянина.
Толстый сутулый хозяин харчевни только что встал со своей постели, устроенной из сена, и еще не совсем проснулся. Глаза его опухли, нос покраснел, так как всю ночь он пил, пел и ругался со своими гостями, угомонившись лишь под самое утро. И теперь вяло и в самом дурном расположении духа он мыл таверну, убирая остатки пиршества. Хотя он и стоял на ногах, ему казалось, что он все еще спит и что во сне убирает свое заведение с губкой в руках. И тут до его слуха вдруг донеслось прерывистое дыхание людей, вбежавших в таверну. Он обернулся: глаза его блестели, горькая складка лежала у рта, в бороде застряла шелуха от семечек тыквы.
— Черт побери, кто это там? — хрипло закричал он. — Оставьте меня в покое! Что-то вы рановато пришли пить и закусывать! Я нынче не в духе! Проваливайте!
Но собственный крик окончательно разбудил его,
— Ба! Что за морды! Языки на плече! Вы поаккуратнее мне тут, мальчики, не наложите со страху! Ну и храбрые ребята, эти галилеяне!
— Ради Бога, Симон, ты сейчас весь город поднимешь на ноги своим криком! — ответил Петр, пытаясь заткнуть рот приятелю. — Закрой дверь! Царь казнил Иоанна Крестителя. Ты что, еще не понял? Ирод отрубил ему голову и положил ее на блюдо.
— Ну и правильно сделал! Креститель прожужжал бедняге все уши по поводу его невестки. Кому какое дело! Он же царь, пусть и делает что хочет. И к тому же — между нами, конечно, — он и мне надоел со своим «Кайтесь! Кайтесь!». Черт возьми, в конце концов я не хочу, чтобы все, кому не лень, лезли в мою жизнь!
— Но говорят, Ирод собирается казнить и всех крещеных. А мы крестились. Не понимаешь, что ли?
— А кто вас просил, болваны?! Так вам и надо!
— Но ты ведь тоже крещеный, винная бочка! — съязвил Петр. — Ты сам сказал. Что ж ты нас ругаешь?
— Это разные вещи, рыбий чудак. Я крестился? Вы называете это крещением? Я залез в воду и немножко поплавал. А все, что там вопил этот лжепророк, в одно ухо вошло, в другое вышло, как и у всякого нормального человека… А вы… вы — умственно отсталые. Эти болтуны говорят вам, что могут козла подоить в решето, а вы и рады верить. Они вам велят нырять в воду, и вы — бац! — готовы умереть от горячки. Они запрещают вам даже блоху убить в субботу, и вы слушаетесь, а сами они тем временем заедают вас до смерти. «Не платите подушного налога!» Вы не платите и — бац! Душа ваша уже отлетела. Так вам и надо! А теперь садитесь и давайте выпьем. Вам нужно подкрепиться, а мне проснуться!
В глубине таверны поблескивали два толстых бочонка — на одном красной краской был нарисован петух, на другом серо-черной — свинья. Симон налил кувшин из бочонка с петухом, разыскал шесть чашек и погрузил их в корыто с грязной водой ополоснуть. Аромат вина ударил ему в нос, и он окончательно проснулся.
У дверей харчевни появился слепец. Усевшись на пороге и поставив посох между ног, он принялся настраивать допотопную псалтирь, сухо кашляя и то и дело сплевывая, пытаясь прочистить горло. В юности он был погонщиком верблюдов и звали его Елиаким. Однажды в полдень, проезжая мимо оазиса, он увидел, как под финиковой пальмой в углублении с водой плещется обнаженная женщина. Вместо того чтобы отвернуться, нахальный парень уставился на красотку-бедуинку. К его несчастью, поблизости муж бедуинки в это время разжигал костер. Увидев, что к его жене приближается, как намагниченный, погонщик, кочевник схватил две горящие головешки и точно запустил их в бесстыжие глаза Елиакима. С тех пор несчастный начал исполнять псалмы. Обходя харчевни и дома Иерусалима со своей псалтирью, он то воспевал милость Господа, то женскую красоту. Получив свой кусок черствого хлеба, пригоршню фиников или пару оливок, он двигался дальше. Настроив инструмент и откашлявшись, он попробовал голос и с причудливыми трелями начал исполнять свой любимый псалом:
Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои…В этот момент появился Симон с вином и стаканами. Едва заслышав псалом, он чуть не взорвался от ярости.
— Хватит! Хватит! Еще один на мою голову! Старая песня: «Помилуй! Помилуй!» Пошел к черту! Наверное, я один грешник на всей земле?! Может, это я подглядывал за чужой женой? Господь дал нам глаза, чтобы мы смотрели ими как следует — ты что, так и не понял? Давай, давай, вали отсюда! Иди, надоедай кому-нибудь другому!