Последнее лето в национальном парке
Шрифт:
Старшее поколение коктебельских королей было представлено в этот вечер господами художниками Рюриком и Рубеном. Рюрик курил трубку, прикидываясь главным историческим памятником Коктебеля, а Рубен носился вокруг своих перламутровых пейзажей моложавым ухоженным эльфом, и его белые элегантные одежды слегка прихлопывали на теплом ветерке, создаваемым его же движениями. В этот вечер он опылял своими сказочными историями рыженькую головку Лизки — Адлер, а та смеялась, и истории скатывались по длинным складкам ее платья на серый асфальт, истоптанный нервными шагами Питерского.
Участь всех дам Рубена была незавидной — как только их интерес к армянским традициям приобретал плотоядный
Впрочем, у Рюрика была великолепная библиотека дореволюционных изданий с уникальным норвежским словарем, и до знаменитой комнаты с гильотиной, тщательно обмазанной красными чернилами, я так никогда и не доходила — Рюрик знал, что к эльфам я отношусь с прохладцей. Сам-то он ненавидел их до потери пульса — те слегка суживали круг его почитательниц.
Я так и не возобновила знакомств, потому что старалась держаться в тени акаций, не путаясь под ногами поэтов, художников и музыкантов, хотя, видит бог, как отдыхала моя душа в этот славный вечер, когда, обговорив с Кокой все новости Коктебеля и вопросы своего проживания на этом свете, я вышла на освещенную набережную из темных аллей литфондовского парка. Я не слишком беспокоилась о том, что меня узнают, потому что выше черных очков у меня было сейчас примерно то же, что и у Фантика, но на сантиметр приличней — чтобы у прохожих глаза на лоб не лезли.
Мой университетский приятель стриг отменно, и лишние спальные места у него всегда были — он любил меценатствовать, и делал это теперь с полного одобрения супруги и своего грудного младенца, потому что выбора у них не было — Кока с детства делал свою жизнь так, как хотел, и для нужных ему в Коктебеле людей он покупал билеты сам, предоставляя им пищу и кров в обмен на увеселение своей сложной и требовательной души.
Мы провели эту ночь с моим приятелем, шатаясь по улочкам Коктебеля среди вишневых садов, давно вырубленных хозяевами под доходные флигели для отдыхающих, и время от времени заглядывали на набережную, где ветерок перемен уже тревожил горячие головы поэтов под злобными взглядами новоявленных крымских патриотов, ждущих этим августом день освобождения города Харькова — день гибели моего деда, потому что считали его теперь личным праздником, Днем «харька», когда музыке и стихам было не место на набережной, потому что они сами шатались там, сжимая потные кулаки и бездарно горланя «Галю».
Рэкетиры уже нервничали — в этот день их доходы могли свестись до минимума.
Кока всегда был для меня первым поэтом Коктебеля, хотя совсем не умел писать стихов, и этой ночью он взахлеб рассказывал мне о своем летнем театрике, но такая тревога просачивалась мокрыми мутными каплями сквозь его слова, что мне вдруг понятен стал заунывный крик горлицы — о, господи, ведь это мой последний приезд в Коктебель! Не любит крымская земля тех, кто задерживается подолгу — стряхнет пришельца, как ненужный мусор, и снова заневестится в мечте Эммануэль, что ей будут владеть все вместе и дружно. Вот я уехала за тысячи верст от пакавенского леса, но чувство ножа в спину настигло меня и в этом раю, и грусть, безмерная грусть пришла ко мне этой душной теплой ночью, и я зарифмовала ее, спотыкаясь о бродячих лишайных кошек, плодившихся накануне распада империи с упорством одноклеточных.
Я могу рассказать о соленых
Этот говор, немного нерусский, в торговых рядах — Боже мой! — как звучит он в природе нелепо…
Я могу рассказать об иссохшей и жадной земле, Где в поверхностном слое глазницы у черепов узки.
Перелетные ангелы пели на старой ветле То недолгое время, пока она числилась русской…
Определить меня на постой в ленинградскую квартиру Питерского и взять у того ключи, не поставив хозяина в известность об имени своего личного друга, у которого оказались срочные дела в Питере до конца августа, Коке было раз плюнуть — в таких делах ему верили безоговорочно. Я уехала на следующий день, получив у Коки весьма приличную сумму денег и оставив ему на память фамильную вещицу, золотое яичко Фаберже. Оно ему всегда нравилось, хотя он и отнекивался поначалу, как мог. Но я его уговорила — дело могло обернуться по-всякому — ведь я, наконец, была способна на все.
Квартирка Питерского на Невском у Московского вокзала была отменной — с антресолями, роялем и большой библиотекой. Особенно занятной была ниша в стене, являвшая посетителям белые ноги греческого Аполлона, увенчанные фиговым листом внушительных размером. Все, что было выше, представляло интерес для посетителей вышележащей квартиры, которые жгуче завидовали гостям Питерского, так как торс атлета еще можно было принять за самостоятельную скульптуру, а тут уж был полный прикол.
На следующий день я перехватила Тищенко в театре, и, увидев этого бородатого лешего, вдруг отчетливо поняла, почему наша нежная дружба, не перерастая в глубокое темное чувство, длилась так долго, и мне было так же легко с ним, как и с Линасом — они были ребята из наших, а с нашими ребятами можно было только дружить.
— Привет! — сказала я ему, а он засмеялся и подмигнул мне лукавым глазом.
— На метле еще не летаешь?
— Бывает, но у меня временно другие проблемы. Я крепко влипла в нехорошую историю. Теперь вот скрываюсь.
— Ты же такой приличной женщиной, Марина Николаевна, была, — заржал он, — но я по-прежнему к твоим услугам, хотя головка у тебя теперь колоться будет.
— Ты видишь теперь перед собой страшного человека, — призналась я ему честно, — Марина Николаевна молчалива и отнюдь не общедоступна. Ей нужны деловые контакты.
— Ничего себе! — присвистнул он, — а ты, случайно, теперь не внучка Фанни Каплан?
— Обижаешь, я в своего не промазала.
— Говорил, ведь, не западай на личико!
— Ладно, не рви душу подробностями. Мне сейчас нужна работа. Я вполне могу декорировать фейсы у шопов. Ты как-то хвастался, что к тебе обращались…
— Клиентура имеется, но я, правда, пока отнекивался за неимением времени. Сейчас, кстати, новые постановки грядут, не хочешь взглянуть на эскизы?
— С удовольствием, — согласилась я и попала домой из театра уже в полночь за полночь.
Он свел меня с нужными людьми, и я начала новую жизнь, изрядно потратившись на литературу по дизайну того, сего и этого — делать, так по-большому! К концу месяца я сняла недорогую квартирку на окраине города с допотопным раздвижным диваном, столом, стульями и книжной полкой, и каждый день пересекала туда и обратно большой пустырь с несвежей травой, битым стеклом и ржавеющими остовами холодильников, но с шестнадцатого этажа моей башни у горизонта виднелась какая-то деревушка, а сбоку от нее чернело убранное поле, и была надежда, что там, за горизонтом, прячется разноцветный осенний лес, и сырой опеночный дух подымается в полдень из старой древесины под последней несмелой лаской бабьего лета.