Последнее лето в национальном парке

Шелехова Маргарита

Смахнув с лица последнюю льдинку, я положила варежки на сковороду и густо заправила их одеколоном. Варежки горели ярко и весело, как соломенная Маринка на похоронах славянской зимы, и снежок на балконе тут же заплакал — кому же еще плакать в этот день, когда всем хочется улыбаться и петь веснянки? И я сгорала вместе со своими варежками, как старая солома, чтобы меня развеяли по ветру, а потом снова посеяли прошлогодним зерном и сожгли без сожаления следующим мартом, а иначе и жизнь — не жизнь.

Боги, боги мои! Как тяжко давит мне плечи память тысячелетий, и я снова проклинаю ту давнюю весну, когда мир был

еще совсем новеньким, и так хотелось обустроить его для детей, что мы, захлебываясь делами, поделились властью с одним энергичным парнем, назвав это время мартом, потому что в марте, когда пепел тел наших, развеянный по полям и лесам, уходил вглубь в сырую землю, а мы, прорастая снова и снова, впитывали его из земли как веру и силу и силились выйти из черноты, мир оставался без присмотра, и было нам тяжко и страшно — как они там живут без нас?

И, выйдя однажды на свет, мы не увидели своих сыновей — Марс увел их в поход, и они обнажили мечи, потому что чужое уже казалось им слаще всего на свете, и дятлы отбивали солдатам барабанную дробь, и быки ревели от ужаса, и кони неслись вперед, пока их мертвые головы не застывали на копьях в знак победы над детьми из соседней деревни, и мы смотрели в пустые глаза сыновей, и пепел мучений наших стучал в сердце — убей оборотня, убей того, кто теперь сладко ест и сладко спит, потому что ему не жаль детей — ни своих, ни чужих. А потом время двинулось дальше, и минуты сложились в тысячелетья, а мы так и не убили его — мы, конечно, старались, но мы так рьяно сражались за правое дело, что и понять уже было сложно, то ли результат нам так уж важен, то ли запах сражения приятен и сладок, и все дела!

А потом историю расцветили фарсом, и тупая злобная баба Масленица, мыслящая сковородкой «Tefal» — это то, чем мы стали в рекламе, и каждый год, в марте, когда всех ведьм уже сожгли с опережением графика, все дружно ратуют за их экономическое, социальное и политическое равноправие и успокаиваются еще на год, и только уцелевшие от огня водяницы нервно вздрагивают от пожелтевших к Троице газетных статей, оставленных туристами после завтрака на траве.

Но на этих кострах сгорают только куклы, а мы, растворившись в этом мире под чужими именами, сжигаем себя сами в надежде обрести веру и силу, но обретаем только круговорот пепла в природе — ведь всякая плоть уже извратила путь свой на земле, и земля наполнилась злодеяниями и растлилась перед лицом Божьим, и никто из сыновей не помог нам — и даже тот из них, на кого мы надеялись больше всего, не смог заменить меч миром.

Костерок уже затухал, зябкая чернота подползала по воздуху все ближе и ближе, и руки без варежек сиротели на глазах. Я развеяла горстку пепла по стылому ветру и ушла с балкона. Март в России всегда полон неясности и безверия малого межледниковья, и в марте, пока таяли мои снеговики, я всегда бродила по выставочным залам одна, и там, в маленьких копиях чужих миров я искала и находила свое отражение, и оно звучало во мне любимой музыкой, созданной из моего же пепла, и я упивалась этой мелодией мартовского одиночества как Откровением, где сейчас, конечно, дела идут неважно, но это только потому, что нужно удачней оттенить неминуемо светлый терминал.

— Как некстати, — подумалось мне, когда раздался звонок. Заглянув в дверной глазок, этот самый малый выход в

большой мир, я увидела знакомый силуэт, но он не принадлежал соседской старушке, потому что принадлежал Андрею Константиновичу. Я открыла дверь. Немые сцены тиражировались в России со времен Гоголя, поэтому описывать их детально смысла не имеет — разумеется, герой романа был ошарашен, и в индийском фильме на этом месте запели бы, однако действие происходило вне рамок кинематографа, поэтому развитие событий шло в истинно национальном варианте — у нас черта с два дождешься песен и рыданий, пока не посидят за столом и не наговорятся вдоволь и всласть.

— Тебе все-таки удалось это! — сказал он мне, когда мы, наконец, разглядели друг друга, и я приняла из его рук букетик неувядаемых мимоз.

— Ты прямо с дороги?

— Я часа два сидел в машине у подъезда, а потом увидел свет в твоем окне. Наверное, ты прошла мимо, но тебя трудно узнать сейчас.

— Спасибо, что приехал, не стану скрывать — я давала свой адрес своим родственникам именно для этого.

— Ты могла бы узнать мой телефон.

— Он у меня был, но тогда бы я не узнала, интересует ли тебя все еще этот адрес.

— Теперь ты в этом убедилась! Ну, что, Марина Николаевна, похоже, мы доигрались. Насколько я понимаю, это наше произведение от второго августа прошлого года?

— Проходи в комнату. Мужских тапочек у меня сейчас не водится.

— Полагаю, мои сочувствия покажутся неуместными?

— Почему же? В обрамлении цветов они выглядят вполне искренними.

— Мы, действительно, доигрались, — сказала я ему уже в комнате, — ведь я не принимала таблеток в тот месяц, а второго августа впервые поняла, что имею неплохой набор предположительных признаков своего нового состояния. Это мальчик, и ты вправе сомневаться в своем отцовстве, и вправе удостовериться в нем, если захочешь, но сейчас я нуждаюсь в твоей помощи. Мне нужно вернуться домой, а перевезти вещи одной будет трудно. Выбора у тебя, как у человека порядочного, уже не существует, и вещи уже упакованы. Что скажешь?

— Мне так нравится, когда меня хвалят, — ответил он сразу же, — но, если все готово, то выедем завтра, не позднее девяти. Как ты себя чувствуешь сейчас?

— У меня поубавилось энергии, но лишних хлопот в поездке я тебе не доставлю — ответила я, а далее мы поговорили о моей новой профессии, об общих знакомых и московских новостях, включая самое общее положение дел на его службе — милейший разговор с аккуратностью поворотов, уместной для речного пароходика, когда тот курсирует из пункта «Начало» в пункт «Конец» строго по створам, чтобы не сесть на мель, а потом поменять местами названия пунктов, и так до бесконечности.

Андрей Константинович не выдержал первым, что и ожидалось — бесконечность в обыденной жизни трактовалась им как понятие аномальное, поскольку эта жизнь состояла из конкретных явлений и объектов, существующих в определенных пространственных и временных границах. Вот тут-то и можно было ставить мышеловку — его страсть к познанию этих явлений и объектов имела характер бесконечный и неотвратимый, а мне, действительно, нужно было сказать ему кое-что.

— Марина! Я знаю, что ты прекрасно умеешь держать дистанцию, но тебе не кажется, что избегать разговора на тему, что делать, и кто виноват, лучше не стоит?