Последнее лето (Живые и мертвые, Книга 3)
Шрифт:
И он не решился ни о чем больше спрашивать. Ни о том, как она себя чувствует, ни о том, что можно и чего нельзя, – ни о чем. Он понял: она не хочет никаких вопросов. Хочет одного: чувствовать, что она живая и здоровая и что ему хорошо с нею. И хочет этого с такой требовательной силой, словно старается что-то доказать себе, или ему, или обоим вместе… Она была какая-то шалая, жадная, непохожая на себя. И, нисколько не скрывая этого, спешила исполнить все свои желания.
Потом, обняв его, прижавшись горячей щекой к его груди, стала сердитым шепотом
Он сначала не хотел отвечать. Гладил ее по голове и молчал. Но она, хотя и поняла, что он хочет ее остановить, продолжала шептать свое:
– Ну зачем, зачем ты согласился?
А когда он ответил, что как раз перед этим просился у Серпилина в строй, и рассказал, как ездил в полк к Ильину, зашептала:
– Вот это и надо было! Я давно чувствовала, что тебе это надо, только не говорила, потому что не знала, можно ли. Но раз это можно, как же ты согласился пойти адъютантом? Ты должен был настоять на своем…
Он стал объяснять, что в конце концов все равно настоит на своем, но сейчас это нельзя, потому что он нужен Серпилину – человеку, которому обязан своим возвращением в армию.
– Ничем ты никому не обязан, – сказала она и снова зашептала свое: – Ну зачем, зачем ты согласился? – с таким укором, словно его согласие пойти в адъютанты не совпадало с ее представлениями о нем.
– Как ты не понимаешь, – наконец сказал он, – что я сам не хотел этого?
– Эх ты, христосик! Не хотел, а пошел…
– И ты бы пошла, если б тебе сказали, что ты нужна.
– Не пошла бы, – сердито сказала Таня.
Он был уверен, что пошла бы, но спорить не стал.
– Ты должен уйти, все равно должен.
– Я и уйду. Будет затишье после боев, и уйду.
– А когда это будет?
– Не знаю.
– Вот видишь, ничего ты не знаешь… – на самом деле хорошо поняв его, придралась она к слову. – А ты сделай так, чтобы он сейчас тебя прогнал.
– Что значит прогнал? Холуй я, что ли?
– Все равно хочу, чтоб он тебя прогнал.
– Не прогонит. Раз я делаю и буду делать все, на что способен, не прогонит.
– Неужели он не видит, что это совсем не по тебе?
– Может, и увидел бы в другое время, а сейчас навряд ли. Сейчас ему привыкать вместо меня к другому человеку уже некогда. Знаешь, какая у него работа?
– Я знаю, какая у тебя работа. Принеси, подай…
– Не совсем так, – сдержался он.
– Не совсем, но так. Все-таки так, – горько прошептала она.
И он почувствовал, что нет, она не разуверилась в нем и понимает, что он не мог в такой момент не пойти адъютантом к Серпилину, не к кому-то вообще, а именно к Серпилину. Но она не может пересилить себя – сердится, потому что боится унижений для него.
Кто знает, может, они все-таки поссорились бы из-за этого адъютантства, потому что она наговорила ему много жестоких глупостей. Но она шептала их, продолжая
В том, как она упрекала и уговаривала его, было какое-то странное ожесточение, словно она уже никогда потом не сумеет убедить его в том, в чем не успеет убедить сегодня.
Он подумал об этом мельком, потому что нелепо было думать об этом. Но все-таки подумал…
И вдруг она замолчала, как будто вспомнила что-то другое, гораздо более важное.
Замолчала и сказала уже не прежним быстрым шепотом, а тихо и спокойно:
– Ах, в конце концов твое дело. Кем хочешь, тем и будь. В общем-то все равно.
– Почему все равно?
– Да так, все равно, – повторила она.
Его удивило, что она вдруг потеряла всякий интерес к тому, из-за чего только что так сердилась. Но что она замолчала, был доволен, потому что разговор бессмысленный: что бы она ни говорила, он не мог переменить своего решения. В этом и состояла его правота перед ней. Ей казалось, что его может унизить кто-то другой, а для него самым главным унижением была бы собственная неспособность сдержать свое слово.
А потом Таня, в первый раз за все время оторвавшись от него, лежа на спине и закинув за голову руки, вдруг сказала:
– А я там, когда была без сил, в госпитале, думала, что после всех моих страданий мне уже никогда ничего не захочется и ни с кем не будет хорошо.
– Что значит «ни с кем»? – невольно спросил он. Не в самой фразе, а в том, как она произнесла ее, было что-то заставившее его спросить.
– Ни с кем, – повторила она. – Ни с тобой, ни с кем! Если б ты ушел от меня, а мне бы пришлось быть с кем-то другим… Ни с кем не было бы хорошо.
– Почему у тебя мысли об этом?
Она долго молчала.
– Не знаю.
Он чувствовал, что она сказала неправду. Просто чтобы что-то ответить. Потом помолчала и сказала, словно продолжая давно, молча, внутри себя начатый рассказ:
– И Кольку моего убили.
Это показалось ему странным: она никогда раньше не называла так при нем своего бывшего мужа…
– Зимой под Корсунь-Шевченковским… Вот так и всегда медиков убивают. Когда немцы прорываются из окружения, тогда чаще всего и убивают. Выходят из окружения, на наши госпиталя напарываются – и убивают…
– Кто тебе о нем сказал?
– Моя мама сказала. А ей его жена сказала… И старый парторг умер, который меня тогда, в сорок третьем, на заводе встречал. Тоже мама сказала, уже когда я поправлялась. Даже поплакали о нем с мамой – хороший был человек!
Она сказала «старый парторг», как и раньше, не называя его по фамилии. И Синцов так и не узнал, что в Ташкенте, на заводе, где в литейке работала мать Тани, прямо там же, на территории, в заводском околотке, умер Малинин – человек, сделавший для него когда-то больше всех остальных людей…