Последнее отступление
Шрифт:
— Ну и ну! Вперед наука будет, папаша, не полезешь куда не просят, — добродушно сказал он.
— Так я же не знал… Не знал, вот те Христос! — перекрестился купец. — Вы уж отпустите меня, товарищи красные гвардейцы, отпустите, родимые, век помнить буду!
— Таких правов не имеем. Шагай, папаша, не оглядывайся.
Вместе со всеми его заперли в заплесневелую камеру. Он сел в угол, на голые нары и стал про себя молиться богу. Купцы тихо разговаривали. Потом разговор стал громче, заспорили. Федот Андроныч прислушался. Голдобин обвинял Родовича и Кобылина в недомыслии.
— Надо
— Ни рубля не дадим! — сердился Родович. — Что они сделают? Подержат день-два и выпустят.
— День-два, а если больше? Кто будет дело вести?
Мало-помалу спор перерос в ссору. Шум услышали в коридоре. Загремел засов, и в камеру вошел Жердев.
— Придется предоставить каждому отдельную фатеру. А то, чего доброго, раздеретесь.
— Долго вы нас держать будете? — спросил Кобылин.
— Это от вас зависит. Давайте деньги и катитесь хоть сейчас. А нет, отправим на Черемховские копи уголек рубать. Будем держать там, пока не заработаете восемьсот тысяч.
— А как же я? — Федот Андроныч ухватил Жердева за портупею. — Смилуйтесь, не губите человека без вины. Я не здешний, я из Шоролгая.
— Как фамилия? — Жердев достал из кармана список и, проверив по нему заключенных, отпустил Федота Андроныча на все четыре стороны.
— Вот спасибочко-то вам! Дай вам бог здоровья и долгого веку. — Федот Андроныч стал быстро одеваться. К нему подошел Родович и прошептал:
— Зайди к Рокшину, обскажи, как все получилось.
— Непременно обскажу, — так же тихо шепнул Федот Андроныч и шмыгнул прочь из камеры. Едва удержался, чтобы не побежать по коридору.
Невеселые мысли были у Федота Андроныча. Ведь как круто берут, окаянные! Попробуй таким перечить, живо отправят туда, где Макар телят не пас. А покоришься — разорят, антихристы, разграбят. По всему видно: пришел конец беспечальному житью. Надвигается что-то страшное, безжалостное, ломает и сокрушает все привычное, устоявшееся. В народе пошатнулась вера в бога, семейские стали покуривать табачишко, жениться на сибирячках, скоблить подбородки бритвой. Совесть теряют… Честного человека могут пустить по миру с сумой, а посельгу какого-нибудь посадят править людьми. И за что только наказывает господь рабов своих?
К вечеру схлынула волна посетителей, в коридоре Совета умолк говор, стало слышно, как за дверями кабинета прохаживается часовой.
Свет за окном посерел. Он вяло сочился сквозь стекла и растворялся в сумерках, наплывающих из углов. В кабинете, кроме Серова, сидел комиссар продовольствия Сентарецкий, бритоголовый добродушный великан, товарищ Серова еще с времен саратовского подполья. Только что вошел Жердев, сел, положил на стул шапку, потер, отогревая, руки.
— Ну, что твои купцы? — спросил Серов.
— Ни в какую, Василий Матвеевич. А через час к вам придет делегация.
— Какая делегация?
— За купцов хлопотать. Только вы их не принимайте, к чертям всякие делегации! — с горячностью сказал Жердев.
— Почему же, пусть приходят. — Серов встал, зажег лампу, отодвинул ее на край стола.
— Опасное дело мы затеяли, — тихо сказал Сентарецкий.
— Да, очень, — Серов потер ладонью лоб, задумался.
— Ничего они не сделают! — пренебрежительно махнул рукой Жердев. — Если хотите, зажму, сок потечет.
— Они могут сделать многое, ты зря ручкой помахиваешь, — сказал Сентарецкий. — Спрячут товары, закроют лавки, и город останется голодным. Что тогда?
— Не посмеют… Могут они, Василий Матвеевич, так сделать?
— Именно так и сделают, если мы не вынудим их подчиниться. — Серов замолчал, потеребил вислые усы, повернулся к окну. В домах напротив тускло светились огни, бросая на дорогу расплывчатые пятна света.
На душе у Серова было тревожно. Крутое обращение с купцами может оттолкнуть от Совета колеблющихся, сплотить враждебные силы, и новая власть будет вынуждена ломать организованное сопротивление. Не считаться с этим было бы глупо. С другой стороны, если Совет пойдет на попятную, власть его, и без того не твердая, сведется к нулю. А есть ли другие пути? Других путей нет.
— Василий, — сказал он Жердеву, — ты сходи еще раз к купцам, передай, что, если они в течение ночи не решат внести деньги, утром отправим на копи.
— Действительно отправим? — спросил Сентарецкий.
— Иного выхода у нас нет, — Серов, приняв решение, успокоился, — И вот что, Тимофей Михайлович… Нам надо сегодня же подобрать людей. Если купцы не одумаются, мы завтра конфискуем все товары.
— Ох, и шуму будет! — покрутил бритой головой Сентарецкий.
В дверь просунулась голова часового.
— К вам тут просятся. Пускать или не пускать?
— Делегация? Пусть заходят… Ну, а вы, пока буду разговаривать, действуйте, — сказал Серов Сентарецкому и Жердеву.
Они сразу же вышли.
Серов был удивлен и озадачен, увидев среди делегатов Рокшина. В последнее время он все меньше понимал этого человека.
Знал его Серов давно. Впервые встретил в Горном Зарентуе в каторжной тюрьме. Рокшин тяжело переживал заточение, пришибленный, жалкий, он сторонился товарищей, почти не читал книг и не участвовал в спорах. Серов понимал, что тюрьма, тем более каторжная, ломает и не слабых людей, особенно если нет рядом душевного товарища, некому приободрить, не с кем поделиться мыслями. И он мягко, но настойчиво вовлекал Рокшина в разговоры, делился новостями с воли, знакомил со своими товарищами. Отрешенность в глазах Рокшина понемногу таяла. «Спасибо, вы меня спасли…» — сказал Рокшин, когда его переводили на поселение.
Здесь встретился с ним уже после Февральской революции. Рокшин водился с меньшевиками, стал не в меру бойким, торопливым, старательно избегал всяких воспоминаний о каторге. На митингах он яростно выступал против передачи власти Советам, а сейчас — с какой стати? — член делегации…
Усаживаясь возле стола, Рокшин зябко ежился, сметал ладонью налет инея с воротника теплого пальто.
— Холодно, Евгений Иванович? — спросил Серов.
— Да. Что ни день, то холоднее. На улице дышать трудно.