Последнее письмо поэта
Шрифт:
Громадная воронка атлантического циклона, промчавшись над Белоруссией, добралась и до Москвы. Теплый атмосферный фронт, насыщенный влагой незамерзающего Гольфстрима, столкнулся с массами холодного воздуха. Над столицей забушевала роскошная, просто изумительная метель.
Генерал Орлов подошел к окну кабинета, слегка отдернул занавеску. Вот это да! Сплошная белая стена за стеклом. Расшалившийся ветер хулиганил, без передышки швыряя в окошко заряды мокрого снега. Один за другим, один за другим… Петр Николаевич улыбнулся: он любил такую погоду.
– Петр, не жадничай, налей коньяка, – гнусавым простуженным голосом сказал Лев Гуров. – Я после вчерашнего купания в проруби простуженный совсем. У тебя же бутылка «Двина» в сейфе стоит, я знаю.
– Коньяка тебе?! – грозно рыкнул генерал, повернувшись
– Обидеть подчиненного – дело нехитрое, – вздохнул Гуров, но голос у него был очень веселым. – Все же обошлось! Мы на коне и в белых одеждах!
– Вы чуть в белых тапочках не оказались! – еще свирепее гаркнул Орлов. – Вы хоть понимаете, герои, что дважды по самому краешку прошлись? На Грузинском Валу и в Измайловском?
– Работа такая, – развел руками сидящий рядом с Гуровым «друг и соратник». – Налей Леве коньяка, господин генерал. Видишь, как у него от чихания нос распух? Хреновый из полковника Гурова морж получился. Закаляться надо с детства и постоянно. Я, кстати, тоже от коньячка не откажусь. За успешное окончание дела грех не принять по капелюшке.
– Вот никогда не знаешь, – задумчиво сказал Орлов, – что с вами делать. То ли к орденам представлять, то ли до капитанов в звании понизить. Ведь безумно рисковали! А ваши торжественные похороны – это не то зрелище, которое я мечтаю на старости лет увидеть.
Орлов открыл сейф, достал из его глубин бутылку «Двина» и три посеребренные чарочки.
– Как ты догадался, Лев? – спросил он, когда выпили по первой. – Когда?
– Когда сухой лед увидел. Мне сразу стало ясно, что он нужен для того, чтобы поддерживать во внутренней тоненькой трубочке очень низкую температуру. Минус двадцать приблизительно. Кстати, первым чуть не догадался Стас. Еще на первом совещании, в понедельник. Он тогда сказал, что убивший Арзамасцева предмет должен быть твердым, но хрупким, вроде перекаленного стекла. Так вот, обыкновенный лед при температурах ниже пятнадцати градусов прекрасно этим требованиям соответствует. Очень твердый, ножом нипочем не разрежешь, пилы тупятся в момент. И хрупкий. Вспомните: сосулька с крыши падает – и в мелкие дребезги. Теперь представьте: если взять специальную формочку раскладную, которую приличный слесарь за десять минут выточит, и налить в нее простой воды. А потом заморозить до, скажем, минус пятидесяти. Как? Просто: смесь сухого льда с ацетоном именно столько и дает. А с медицинским эфиром – все минус восемьдесят. Достать сухой лед и ацетон проще пареной репы, чай, не тротил. Открываем формочку, она же раскладывается, и вынимаем тонкую и острую ледяную иголку. Остается зарядить ее в насадку, которую за пузырь водки выточил тот же слесарь. От таяния иголку защищает кожух с сухим льдом. Точь-в-точь, как с мороженым в ящике! Она, иголка, так и остается очень холодной, твердой и хрупкой. В любую жару, даже летом! Давай, Петр Николаевич, еще по рюмашке. За то, что я такой умный.
Орлов хмыкнул, но по рюмашке налил.
– Теперь навинчиваем насадку с иголкой на газовый пистолет. Можно стрелять! Заметьте: диаметр канала насадки много меньше диаметра ствола пистолета. Соответственно, давление в канале насадки много больше. Начальная скорость иголки, я прикинул, около восьмисот метров в секунду получается. Издалека стрелять нельзя: растает от трения о воздух на такой скорости. Но вот метров с пяти… Как только попадает в тело – резко тормозится. И разлетается на осколки. Они рвут все внутри, затем тают… И никаких следов! Воды в организме предостаточно.
– Это ты молодец, – проворчал Орлов. – Ну, детали пусть следствие выясняет. Мы свое дело сделали. Киллер изловлен и сидит в ИВС. Что тебе еще Бульдозер рассказать успел? Как там все с Арзамасцевым вышло?
– Тут некоторые неясности имеются. Но… Общая картина такая. Шестого января Арзамасцев оставил в магазинчике на Грузинском Валу анонимную записку с предложением «очень выгодной сделки», причем упомянул, что речь идет о подлинном письме «одного из крупнейших русских поэтов» и новый номер своего мобильника. Долго сомневался, искал иные пути, но не нашел. И решился сунуться к конкурентам Салманова, дурачок такой. Дядюшка ему о них много чего порассказывал. О смерти дяди Аркадий ничего не знает! Но оказывается, что перед тем, как пойти на встречу с Кайлинским, Алексей Андронов тогда, четвертого сентября, за полчаса до своей смерти, отзвонился своим контрагентам в Москву, нашим международным мафиози – скупщикам с Грузинского Вала. Лорду. И упомянул фамилию Лермонтова. Дескать, есть подлинное письмо, готовьте бабки. Уже через три недели те узнали, что убит сам Андронов. И Кайлинский тоже. Бульдозер сказал, что есть у них и в Кислогорске информаторы, только он их не знает. А буквально накануне того дня, когда дурачок Арзамасцев подбросил свою записку, на Грузинском узнают о смерти своего конкурента – Крокодила. А тут такая анонимка! Делают соответствующие выводы. Связываются по мобильнику с Аркадием. Предлагают ему предварительную встречу, уже точно зная, что он принесет! Платить не собираются, да и лишний свидетель им не нужен. Но Аркадий ведать не ведает, что его уже просчитали, поэтому не слишком опасается, да и предвкушение наживы голову туманит. Он все же слегка подстраховывается: берет с собой лишь половину письма, а половину оставляет у Маргариты, не объясняя ей, что это такое. Именно этот его поступок вызвал самые большие заморочки. Вот, собственно, и все!
– Молодцы вы все-таки, – после долгого молчания сказал Орлов.
– Петр, а где сейчас письмо? – вдруг спросил Станислав.
– Еще сегодня утром приехала комиссия из филиала Пушкинского Дома. С академиком бородатым во главе. Забрали под расписку все три фрагмента. И ваш, подмоченный, и тот, что у Хаданской оставался, и тот клочок, что у несчастного Аркадия в кулаке был. Аж тряслись от возбуждения!
– Петр, нам не до того было, – печально произнес Гуров. – Но ты хоть раз текст письма прочитал? Неужели нет? Ради чего мы старались? Что там было, Петр?
Орлов медленно кивнул.
– Прочитал. Не удержался, тоже любопытство заело. Он прощался с бабушкой. Во всех смыслах, в том числе и в таком: просил прощения за боль, которую ей причинит. Это его последнее письмо, чуть ли не в ночь перед дуэлью написанное. Он знал, он был уверен, что погибнет!
– Почему знал? – ошарашенно спросил Станислав.
– Из письма следует, что Лермонтов сознательно спровоцировал Николая Мартынова на поединок, потому что хотел уйти из жизни. Своего рода самоубийство, – очень печально сказал Орлов. – Вы знаете, каковы были условия дуэли? Барьер на пятнадцати шагах. Пистолеты – тяжелые «кухенрейтеры». Пуля весит около сорока граммов, представляете себе, что это такое?! Да, пистолеты гладкоствольные, но на таком расстоянии… До барьера – еще по десять шагов. Хочешь – сразу стреляй, хочешь – иди к барьеру под пистолетом противника, если нервы крепкие. Н-но… Если ты выстрелил, то целую минуту обязан ждать ответного выстрела! А твой противник может подойти прямо к самой черте! Самое главное: ведь Михаил Юрьевич был не просто боевой офицер, а, по нашим понятиям, как бы спецназовец. С изрядным боевым опытом. Великолепный стрелок. Он же мог в первые секунды дуэли ухлопать Мартынова, как куропатку! Но предпочел сам подставиться под пулю…
– Да почему? – с болью в голосе спросил Гуров.
– Он не просто гений, – задумчиво произнес Орлов. – У Лермонтова были… особые отношения с господом богом. Перечитайте его стихи последнего года жизни… Мне вот кажется, что он додумался, дочувствовался, дошел до таких тайн и откровений, узнав которые, нельзя жить на земле. И все же он остался человеком. И в последний момент не смог отправить бабушке свое страшное письмо… Даже у Михаила Юрьевича духу не хватило. Разорвал и выбросил. А уж как оно попало в архив… Разве это столь важно?
…Лев и Станислав вышли из дверей управления прямо в метель. Снег струился белыми змеями поземки по асфальту, завивался в воронки, залеплял лицо.
– Два дня на отдых нам Петр дал, – сказал Гуров «другу и соратнику». – Чем займешься?
– Лермонтова перечитывать буду, – ответил Крячко. – Всего. От корки до корки. Разбередил мне душу этот разговор!
– Это мысль, – кивнул Лев. – Последую, пожалуй, твоему примеру. Но давай с завтрашнего дня начнем, а? Сегодня пятница, у Марии вечернего спектакля нет. Она велела передать, что приглашает тебя на ужин. Будет форель по-армянски.