Последнее поколение
Шрифт:
— Ты пришёл ко мне! Я знала, знала! Я верила!
… Как же хорошо, что господин цергард Эйнер надоумил взять рацию! Не то сидеть бы дядьке Хриту в машине весь день до темноты!
В этот раз вышло даже лучше, чем в первый. Тогда подарок — чудесный, незаслуженный — принимал он. Теперь сам дарил любовь и прощение. Теперь она чувствовала себя обязанной ему. Он знал: никогда в жизни, что бы между ними ни случилось в дальнейшем, не попрекнёт её за ту измену. Прощал искренне, хотел, чтобы забылось всё, как дурной сон. Но понимал: она не забудет. И благодарна будет всю жизнь…
…В наше время не
Если правда это — чем объяснишь, что с того самого дня, как застал её с другим, чужим и ненужным тот, кого она мысленно уже называла своим женихом, вся жизнь Вегды Зер-ат полетела в топь с откоса? Не иначе, осердилась на неё Праматерь, что упустила, продала за болотный ил дарованное богами женское счастье…
Того, чёрного и волосатого, больше не видела ни разу, ушёл, и имя забылось. И не осталось ничего, всё, что принёс, съелось в три дня. А на четвёртый её уволили со службы, без объяснения причин. Первая мысль была: неужели милый мальчик Тапри отомстил так низко, воспользовавшись своим служебным положением? Оказалось, напрасно на него подумала, усугубив тем свой грех. Вечером, перед самым комендантским часом, забежала подруга-сослуживица, рассказала, что слышала, хоть и права не имела. Ни при чём был юный адъютант, Вегда сама перепутала номерные отправления, чудо ещё — обошлось одним увольнением. Такие дела лагерем, а то и расстрелом пахнут. Повезло…
Но жить после эдакого везения стало не на что. С «грязным» послужным листом куда примут? В уличные бригады — завалы разбирать. Ворочать тяжёлые камни, таскать битый кирпич, тела убитых откапывать и сгружать в топь. Для такой работы какая же сила нужна! Но пошла — пришлось. И упала в первый же день, едва ногу не размозжило носилками. Встала — в глазах темно, круги плывут какие то… А во рту солоно, и в ушах шумит. Бригадирша, здоровенная баба подошла, из жалости сунула в руки неотработанный пайковый талон, и отослала прочь. «Ступай девка, и не выходи больше. Мне падёж на рабочем месте ни к чему. Загнёшься, того гляди — отчётность испортишь. И спасибо скажи, не успела в послужном запись сделать, как чуяла, что не выдюжишь!..»
Тогда пошла она в госпиталь — приняли. Поставили к корытам. В огромном прачечном зале день и ночь, день и ночь посменно, по двенадцать часов, под окрики штатных санитарок, гнулись над огромными корытами измученные трудом женщины, отстирывали в кипятке грязное, заразное солдатское бельё. Его бы сжечь по хорошему… Один за другим шли эшелоны. Огромные кучи кровавого тряпья высились вдоль стен, и меньше не становились, сколько ни работай — сверху то и дело спускались новые порции. Жара кромешная, едкие щелочные пары, удушливое гангренозное зловоние, не заглушаемое самыми сильными антисептиками, смешанное с запахами старой крови и свежего пота. У женщин распарено-красные злые лица, красные распухшие пальцы, расшлёпанные ступни босых ног. Из одежды — вечно мокрый серый халат на голое тело. Волосы велено стричь коротко, под гребёнку. Защитных перчаток на всех не хватает, работают голыми руками. Окунул — прополоскал — отжал, окунул — прополоскал — отжал, и так без просвета… Палец треснул — к корытам не подходи, пока не залечишь, таскай воду из котла огромными вёдрами, сотни вёдер в день. За полнормы пайка. Пораниться нельзя — это смерть. Перед сменой — обязательный укол от гангрены. Колют — больно до слёз, и сидеть потом больно, а помогает что-то не очень. Вот и той, на чьё место заступила Вегда — не помогло. Говорят, царапина была пустяковая — содрала кожу об ушко ведра. Сгнила в две недели заживо, потом её халатик здесь же отстирывали. Страшно.
Пять дней боялась Вегда, следила за собой,
И настал день, когда она просто не вышла на работу. Подумалось — а зачем? Какой смысл? Не лучше ли встретить конец в собственной постели, чем подле вонючего корыта, как умерла вчера девчонка-водоноска, тоже из наших? Стала разгибаться, поднимая свою ношу — а дальше люди не сразу поняли, что произошло. Показалось, будто перевесили её вёдра, села между ними на корточки, и застыла. Санитарка прикрикнула даже: «Чего расселась, как у праздника? Живей, живей!» Тряхнула за плечо — она и свалилась. К стенке отнесли, грязной простынёй накрыли — так и пролежала до конца смены, скрючившись… Ради чего? Отдала жизнь за паёк, а он ненужным оказался…
Дома было хорошо. Целыми днями Вегда сидела на кровати, обхватив руками колени, думала ни о чём. Медленно-медленно шевелились в голове мысли. Приходили воспоминания, то грустные, то светлые. Самым лучшим было одно: милый робкий мальчик в форме важного чина контрразведки… И почему-то крепла в душе уверенность: он придёт к ней, обязательно придёт…
Голода не было. Пока. Так мало ела она в рабочие дни, что в продуктовом сундучке скопился небольшой запасец. Теперь она расходовала его понемножку, без всякого аппетита, просто чтобы пожить чуть подольше, отдохнуть напоследок. Оказывается, это такое блаженство — лежать и ничего не делать сутки напролёт. Прежде ей не доводилось.
Несколько раз в комнату заглядывал комендант. Интересовался, в чём дело, почему какой день не на работе? Нездорова, отвечала она. Поначалу он верил, потом стал грозить, что привлечет за дезертирство с трудового фронта. Пусть, думала она вяло. Пока соберётся — её уже не будет на свете… Скоро уже, скоро…
Но если бы кто-то спросил несчастную, как сочетается в ней убеждённость в собственной близкой смерти и непоколебимая вера в возвращение любимого — она не смогла бы вразумительно ответить. Пожалуй, она была уже не в себе. Или это добрая Праматерь, наказывая, не захотела лишать её последней надежды?
Надежда сбылась, и жизнь засияла радужными красками… нет, не вновь. Впервые. Потому что не прошло и суток с момента их встречи, как она заступила в тот же университетский госпиталь санитаркой! Да не в палаты взяли её — слишком тяжело в палатах, решили те, кто устраивал её судьбу — а в научную лабораторию! Не было больше смрадных корыт и злых сослуживиц, и «грязная» страница таинственным образом исчезла из послужного листа. Теперь она мыла хорошеньким маленьким ёршиком пузатые колбы, похожие на крупные мыльные пузыри, раскладывала предметные стёклышки, перетирала разноцветные порошки в каменной ступке и варила на спиртовке ароматный травяной напиток для старшего лаборанта, доброго упитанного дядьки средних лет. За это он угощал её сахарными лепёшками, и не требовал взамен ничего плохого, ничего лишнего себе не позволял… Весёлая и отдохнувшая, в чистейшем голубом халатике первого срока, в красивой косыночке на чуточку уже отросших волосах… Любящая и любимая… Разве это не подлинное счастье?!