Последнее поколение
Шрифт:
Время текло медленно и скучно. Цергард Эйнер рыскал где-то чуть не сутками в поисках похищенных землян. Возвращался усталым и злым, видно плохо продвигалось расследование. Валился поперёк кровати и засыпал, не успев ничего рассказать… или не пожелав? Наутро убегал снова, и адъютанта с собой не брал. Тапри и Гвейран жили затворниками. Со скуки, в меру скромных мужских способностей, занимались домашним хозяйством: неумелая уборка, стирка на скорую руку — нижнее бельё с зимними куртками в одной куче, нехитрая стряпня из скудных пайковых. Вообще-то, господам Верховным полагался целый штат обслуги, но цергард Эйнер искренне
— Как же — лишён? — убеждал его Гвейран. — Ты ведь меня охраняешь! Кому ещё, кроме тебя Эйнер может это доверить? Вон, на охранников положился — а что вышло! Одна надежда на тебя!
— Да-а! — обиженно брюзжал Тапри, с пришельцем он не считал нужным церемониться, — Вот вы меня уговариваете, как маленького, а на самом деле, случись что, сильнее меня втрое. Ещё вопрос, кто кого охраняет! Думаете, я не понимаю?
— Во-первых, вдвоём всегда легче отбиться, чем поодиночке. Во-вторых, дело не в силе даже, а в статусе. Кто я такой? Простой врач. А ты? Доверенное лицо самого цергарда Эйнера! С правом голоса от его имени! Это дорогого стоит.
И уж так приятны были юному агарду эти его слова, что их он критиковать не брался, хоть и не верил в глубине души. Но если бы услышал их цергард Эйнер — пожалуй, посмеялся бы про себя. Потому что если бы нашёлся в Арингораде злоумышленник, осмелившийся на такое невероятное по своей наглости преступление, как нападение на личные апартаменты Верховного цергарда Федерации — наверняка так подготовился бы, такие силы собрал, что ни двое не отбились бы, ни все двадцать. И никакой статус не помог бы.
…На пятый день тягостного их существования, адъютант запросился в отпуск. На один день хотя бы. Он хотел видеть Вегду. И предлог имелся благовидный: помаду отдать, не зря же припасал! С одной стороны, просьба его была вполне законной и обоснованной, по крайней мере, с точки зрения цергарда Эйнера. Уж кто-кто, а он хорошо знал, что такое разлука с любимой… С другой — риск новых осложнений. Ох, как не хотелось отпускать! И не отпустить нельзя, ведь каждую ночь на город падают бомбы. Случись что — потом всю жизнь себе не простишь. Если бы не задержали его тогда ради дурацкого, никому не нужного совещания — как знать, может, успел бы… Скорее всего, конечно, накрыло бы вместе — ну и пусть, было бы легче…
— Отпускаю, — решил он. — Только один не пойдёшь. Бери с собой дядьку Хрита.
Агард Тапри растерянно моргнул: упомянутый дядька в его планы никоим образом не вписывался.
— Ой. А как же мы… втроём?
— Да вот так, чтобы веселее было! — рассмеялся цергард. — Надо же и ему, бедному, развлечься иногда, отдохнуть от старухи-жены!.. Ну, что ты на меня сморишь?! Отвезёт он тебя, и в машине подождёт! А лучше возьми нашу новую рацию, сделаешь свои дела — и вызовешь, чтобы забрал.
— Да я ведь на минуточку, я только подарок отдать… — смутился адъютант.
— О, — тоном мудрого старшего товарища молвил Эйнер, — тут не зарекайся! Подарки дарить — дело непростое, долгое…
Всё-таки он предпочёл бы идти пешком. Было бы время собраться с духом, обдумать как следует, что сказать, и как сказать. Господин регард Хрит — замечательный человек, надёжный боевой товарищ. И нет в том его вины, что жестокая жизнь приучила его смотреть на мир немного слишком цинично. Старый шпион, он мгновенно догадался о цели поездки, и всю дорогу без умолку нёс скабрезности, никак не вяжущиеся с трепетно-романтическим настроением своего подопечного.
…И ведь сам понимал, что лучше бы ему, старому дурню, помолчать — мальчишка и без того сидит весь пунцовый, как боевое знамя Империи! Так поди ж ты, будто прорвало! От зависти, что ли? Давно, ох давно прошли и не вернутся те годочки, когда сам на свидания бегал!.. Первая любовь… Красавица-аристократка, снизошедшая до простого солдатика, штабного рассыльного… Пьяный пехотинец размозжил ей голову прикладом, когда взбесившаяся чернь грабила богатые дома. Нашёл он потом того пехотинца. Как удалось во всеобщей неразберихе — чудо. Не иначе, сама Мать-Вдовица помогла! Нашёл, и впервые узнал, каково это — убить живого человека. И понеслось… Скольких потом положил — разве упомнишь? Жил бешено, одним днём. Не любил никого. Бабы, конечно, были — как без этого? Чувств не было, будто умерло всё в тот день, когда увидел её изуродованное лицо и красные пятна крови на дорогом бежевом ковре…
Остепенился с годами, семью завёл. Жена-дура детей целый выводок нарожала. Зачем, когда весь мир под откос катится? И не запретишь — жаловаться будет. Закон на её стороне, закон рожать велит. Стране солдаты нужны. Пушечное мясо. Горько, ох, горько детей на мясо рожать! И сказать бы об этом мальцу по-хорошему, предупредить, дескать, не спешите с этим делом, раньше головой подумайте… И про девку сказать, что беречь надо пуще глаза, чтобы не сменилось счастье бедой… Да вот не говорится! Лезет какая-то пустая дрянь с языка, самому противно…
— Вылезай, приехали!
Так и не обдумал он ничего — не успел. Шагнул в подъезд — как в чёрный омут бросился. Где-то в горле стучало сердце. В какой-то момент страстно захотелось, чтобы её не было дома.
Но она там была. Одна. Очень тонкая, очень бледная, стриженая почему-то как мальчик. Сидела на казарменной своей кровати в одной маечке, обхватив странно покрасневшими руками голые острые коленки. Смотрела в пустоту. Форменное платьице аккуратно висело на спинке стула, но знаки различия были спороты. «Уволили, значит, — отметил Тапри машинально. — На что же она теперь живёт?» Из маленького казённого репродуктора под потолком неслись бравурные звуки военного марша. На жёлтой клеёнчатой скатерти появилось бурое пятно, прожженное утюгом, как раз на том месте, где прежде была смешная рожица. В комнате пахло сыростью и голодом.
И тут только он понял, что снова забыл постучать. Спросил запоздало:
— Можно?
Она вскинула на него светлые глаза.
— Ты?!! — выдохнула чуть ли не с ужасом. — Пришёл ко мне?!!
— Да я… вот… — замялся он, мысленно клеймя себя «слабоумным». — Завелось тут у меня… — он протянул на раскрытой ладони баночку с красной помадой, — всё думал, кому бы отдать… самому-то не нужно… Дай, думаю, Вегде снесу… Вот… нет, правда, возьми!
Она не брала. Она его и не слушала даже. Слёзы катились по испуганно улыбающемуся лицу — так плачут от счастья.