Последнее слово техники
Шрифт:
Что-то неладное творится. Линтер всё ещё в Париже, хотя изначально его посылали совсем не сюда. Его пребывание здесь должно было стать ничуть не более длительным, чем моя лондонская миссия. Никто на корабле не видел его с тех пор, как мы впервые прибыли на планету; похоже, что он вообще ни разу не возвращался на корабль. В отличие от всех остальных. Но почему он решил остаться? О чём он вообще думает, разгуливая без терминала? Это форменное безумие. А вдруг с ним что-то случится? (Такая возможность казалась мне вполне вероятной, учитывая парижский стиль вождения, с которым я уже успела познакомиться.) Или он ввяжется в драку? Чёрт подери, почему корабль относится к этому с таким спокойствием? Выйти из дому без терминала вполне допустимо в каком-нибудь укромном хабитате, а где-нибудь в Гибралтаре или на борту нашего корабля это даже приветствуется, но здесь? Это было всё равно что прогуляться по парку развлечений без пушки… и то, что местные жители так поступают постоянно, не делало его решение менее сумасбродным.
Я окончательно уверилась, что эта маленькая вылазка в Париж значила куда больше, чем корабль изначально мне наплёл. Я попыталась было вытянуть из этой твари побольше информации, но он меня игнорировал, так что я просто встала, бросила машину во дворе и отправилась гулять. Я шла по бульвару Сен-Жермен, пока не дошла до Сен-Мишель, затем повернула к Сене. Погода была солнечная и тёплая, магазины и лавки полнились людьми, выглядевшими столь же космополитично, что и в Лондоне, ну разве что чуть более стильно, если брать в среднем. Я думаю, что сперва была немного разочарована; это место мало чем отличалось от уже известных мне. Те же товары, те же торговые марки: Мерседес-Бенц, Вестингхауз, Американ-Экспресс, Де Бирс и так далее… Но постепенно дух города стал проникать в меня. Пожалуй, даже сейчас, по прошествии стольких лет, здесь можно было уловить некий отзвук Парижа, описанного Миллером (я перелистала его Тропики [17] дважды: вчера вечером и ещё раз — этим утром). Здесь всё было словно по-другому перемешано, хотя и составлено из тех же ингредиентов; традиции, коммерция, национальная гордость… Больше всего мне понравился язык. Приложив известные усилия, я могла добиться, чтобы меня поняли, хотя и очень приблизительно (акцент мой, предупредил корабль, был ужасен), могла прочесть дорожные знаки и объявления… Но когда на нём говорили в обычном темпе, я едва могла разобрать одно слово из десяти. Речь парижан походила на музыку, на непрерывный поток звуков.
17
Дизиэт имеет в виду, разумеется, культовую дилогию Генри Миллера «Тропик Рака» и «Тропик Козерога».
С другой стороны, они проявляли видимое нежелание общаться на каком-либо ином языке, и мне казалось, что в Париже найдётся даже меньше людей, способных изъясниться по-английски, чем в Лондоне — согласных поговорить по-французски. Я склонна была отнести это на счёт имперских комплексов.
Я стояла в тени собора Парижской Богоматери, задумавшись так глубоко, что и сама походила на одно из украшений этой глыбы тёмно-коричневого камня, которую они называли facade (заходить внутрь мне не хотелось; я уже достаточно насмотрелась на соборы, да что там, даже мой интерес к замкам стал понемногу угасать). Корабль хотел, чтобы я поговорила с Линтером. Зачем? Я не могла ни понять этого сама, ни принять чужие объяснения. Никто не встречал этого парня, никто не говорил с ним, никто не получал от него никаких сообщений за всё время миссии на Землю. Что с ним стряслось? И что мне со всем этим теперь делать?
Пребывая в полном недоумении, я шла по берегу Сены, держась в тени всех этих мрачных, тяжеловесных зданий. Я помню аромат свежеобжаренного кофе (всё это время кофе продолжал неуклонно дорожать; вот вам и саморегулирующийся рынок!), помню, как начинала блестеть свежевымытая брусчатка, когда, деловито открыв уличные краны, за работу принимались низкорослые уборщики. Они пользовались старыми тряпками, намотанными на швабры, чтобы перегнать воду от одного края тротуара к другому. Хотя бесплодные раздумья и растравляли мне душу, пребывание здесь всё же казалось мне чудом. В этом городе было нечто совершенно особенное, подбивавшее тебя радоваться уже одному тому, что ты жив… Вдруг я очутилась на острове Сите, не знаю как, хотя помню, что изначально я направлялась к Центру Помпиду, чтобы от него дважды повернуть и пройти через Мост Искусств. На оконечности острова я обнаружила маленький треугольный парк. Он походил на выкрашенный зелёной краской носовой кубрик морского судна, чья корма гордо разрезала мутные воды древней Сены, омывавшие огромный город. Я прошла через парк, держа руки в карманах и изображая праздношатающуюся туристку, но затем увидела нечто исключительно странное и почти тревожащее — ступени, ведущие вниз между глыб грубо обтёсанного белого камня. Я на мгновение остановилась, потом решила спуститься по ним к реке. Я оказалась в огороженном дворике, откуда, в принципе, можно было выйти к воде, но этот единственный выход был перекрыт каким-то перекошенным сооружением из воронёной стали. Мне стало не по себе. В строгой геометрии постройки было что-то внушающее ужас, принуждавшее чувствовать себя маленьким, слабым и беззащитным. Нависавшие надо мной белокаменные глыбы наводили на мысль о том, как хрупки под ними будут человеческие кости. Я была здесь совсем одна. Почти инстинктивно я попятилась назад, в сумрак перехода, ведущего обратно в залитый солнцем парк.
Это был Мемориал Депортации [18] .
Я помню, как тысячи тусклых огоньков, расставленные рядами, озаряли туннель, помню торжественные слова, вырезанные на камне в отдалённом углу дворика… Это поразило меня до глубины души. Больше ста лет минуло с тех пор, но холод того места до сих пор живёт во мне; он пробирается по моему хребту, когда я диктую эти слова; я стираю и снова пишу их на планшете, и кожа моя покрывается мурашками.
Впечатление это не ослабевает со временем; подробности той прогулки столь же свежи в моей памяти сейчас, что и спустя лишь несколько часов, и я знаю, что они будут со мной в час моей смерти.
18
Мемориальный комплекс на острове Сите, посвящённый памяти узников лагерей смерти, депортированных из Франции вишистским режимом. Спроектирован и построен французским архитектором и писателем Жоржем-Анри Пингюссоном «с таким расчётом, чтобы пребывание в нём вызывало приступы страха и клаустрофобии».
Я вышла оттуда в каком-то отупении. Но и злилась тоже. Я злилась на них за то, что они сумели так зацепить меня, поразить в самое сердце. Конечно же, я была зла и на их глупость, их маниакальное варварство, их склонность к бездумным поступкам, животную покорность, ужасающую жестокость. На все чувства, о которых и должен был напоминать мемориал.
Но всего более я была поражена тем, как этим людям удалось создать столь выразительный символ собственных кошмарных деяний. Как смогли они вложить столько человечного в напоминание о бесчеловечном? Я и подумать не могла, что им такое под силу. Все книги, прочитанные мной, все фильмы, просмотренные на борту корабля, не могли подготовить меня к такому. А я не любила попадать впросак.
Я покинула остров и прошлась по правому берегу реки до Лувра, побродила по его галереям и выставочным залам, глядя на произведения искусства и не видя их. Я просто пыталась прийти в себя. Наконец я проделала небольшое упражнение по размягчению мгновения (Это выражение практически не поддаётся адекватному переводу. — Примеч. дрона.), и, готовясь предстать перед Моной Лизой, уже практически взяла себя в руки. Джоконда несколько разочаровала меня — такая маленькая, тёмная, вся в окружении людей, камер и охранников. Девушка безмятежно улыбалась из-под защитного стекла.
Я не нашла где присесть, и постепенно у меня разболелись ноги. Тогда я отправилась в Тюильри, прошла по широким пыльным аллеям между маленьких деревьев и наконец отыскала восьмиугольный пруд со скамейками вокруг него, — дети и их воспитатели запускали в плавание модели яхт. Я какое-то время наблюдала за ними.
Любовь.
Может быть, дело в ней? Неужели Линтер был кем-то очарован, и кораблю пришло в голову, что он может не захотеть вернуться? Хотя с этих слов начинается не одна тысяча романтических историй, ещё не факт, что этого не могло произойти взаправду. Я сидела у восьмиугольного пруда, размышляя обо всём этом, и ветер, разметавший мою причёску, не забывал трепать и лоскутные паруса яхт. Игрушки носились по неспокойной глади пруда, сталкивались с его стенками, попадали в перемазанные ручонки круглолицых детишек, которые немедля спускали их обратно.
Я пошла обратно, прогулялась вокруг Дома Инвалидов, где увидела более или менее ожидаемо выглядевшие военные трофеи — старые танки «Пантера» и ещё более древние артиллерийские орудия, выстроившиеся в ряд, будто прислонённые к стене штабеля тел. Я перекусила в довольно милом маленьком кафе у станции метро «Сен-Сюльпис» — там Вам предложили бы сесть на высокий табурет у барной стойки, выбрать себе кусок кровоточащего мяса и самим зажарить его на гриле прямо над открытым огнём, поддерживаемым горением углей. Мясо жарилось бы на гриле прямо у вас под носом, пока Вы потягивали бы свой аперитив, и когда Вам показалось бы, что оно уже готово, Вы должны были сообщить об этом официантам. Они сняли его с огня и подали мне. Я сконфуженно пробормотала: «Non non; un peu plus… s'il vous plait» [19] .
19
Нет-нет, подержите ещё немного… если можно (франц.)
Мужчина, сидевший рядом со мной, ел мясо, приготовленное иначе — кровь ещё сочилась из куска. Проведя пару лет в Контакте, вы научитесь здоровому равнодушию к таким вещам, но я вдруг удивилась, как я вообще могу сидеть здесь и есть это после визита в Мемориал. Я знавала многих людей, которых одна мысль о подобном времяпрепровождении повергла бы в ужас. Да и на самой Земле жили миллионы вегетарианцев, которые разделяли эту точку зрения (а стали бы они есть наше синтетическое мясо? Вряд ли, решила я).