Последнее слово
Шрифт:
2
Николай Анисимович Савин молча слонялся по пустой квартире, постоянно натыкаясь на вещи, которые в свое время были куплены или расставлены по комнатам им вместе с Катей, подлой супругой, предавшей его в те трудные минуты, когда он находился под жестоким прессом «системы». Такие вещи, разумеется, не прощаются. И самым лучшим выходом для него был бы такой, если бы ему предоставили возможность высказать все свои мысли и обиды вслух, но не в пустоту квартиры, а прямо в лицо конкретному человеку, которого, точнее, которую он не желал теперь даже и называть по имени. Однако этого лица перед ним не было, зато каждый предмет, каждый случайный шорох в соседней комнате напоминал о нем, отдаваясь
Он подумал, что, может быть, стоит напиться вдрызг, чтобы отрешиться от мыслей, но спиртное, найденное им в баре, которое там и осталось с момента ареста Савина, не лезло в горло.
Надо было чем-то заняться, хотя бы для начала оформлением пенсии по выслуге лет, о которой теперь предстояло хлопотать ему самому, толкаясь по очередям в собесах — никакой кадровик этого за него, изгнанного со службы, теперь не сделает. Но не было сил ехать на эту проклятую службу за справками.
Деньги на счете в банке, конечно, имелись — на так называемый черный день. А может, он уже пришел, этот самый «черный день»? Значит, надо отправляться в банк. И на это тоже ни сил, ни желания не было. И он сидел бездумно в кресле у темного экрана телевизора и ждал, когда с ним что-нибудь случится, и как-то посторонне копил в себе все нараставшую ненависть ко всему, что его окружало: к этим молчаливым укорам, словно пародировавшим то, что ему приходилось слышать в свой адрес в колонии: «Сам во всем виноват…», «Никто тебе не поможет…», «Никому ты больше не нужен, урод…»…
Иногда воспаленное воображение вдруг подыгрывало его мрачному настроению, и тогда перед глазами, будто наяву, вставали чудовищные, безобразные сцены измены жены. Хотелось орать, рвать в клочья чистые простыни на большой двуспальной кровати, одуряюще пахнувшие до сих пор давно забытыми ее духами.
На второй или третий день он наконец понял, что, сидя сиднем на одном месте, он попросту сойдет с ума. Пора было начать действовать. Начать мстить! Но прежде следовало привести себя в порядок.
И он взял себя в руки.
Съездил в банк, затем зашел в универсам, после чего возвратился домой, нагруженный пакетами с едой. Приготовил, включил телевизор, накрыл стол на одну персону и с тупым удовлетворением усталого человека уселся ужинать.
Впервые в этот вечер он хорошо и с удовольствием выпил. Даже мелькнула мысль позвонить кому-нибудь из своих бывших знакомых, женщине какой-нибудь, но, как ни старался, подходящей дамы, чтоб все бросила и примчалась к нему скоротать вечерок, а может, и остаться на ночь, так и не вспомнил. А ловить шлюх на улице — это было ниже его достоинства.
И, самое смешное, даже если бы он очень захотел сейчас привести бабу в постель, то вряд ли сумел бы это сделать — за годы жизни с Катей он как-то вообще отвык от мысли, что по улицам ходят женщины, которых можно запросто затащить в койку. У него и прежде не появлялась такая нужда. Катя вполне удовлетворяла его нечасто возникавшие желания. Спокойная от природы и, как он был уверен, от природы же безразличная к сексу, она не возражала, когда он лез к ней и, преодолевая несильное сопротивление, упрямо раздвигал ее изумительные ноги, а затем размеренно, без спешки, приступал к делу. Но, уже изливаясь в судорогах и с трудом сдерживая желание как-то разбудить, что ли, ее, сделать ей горячо, больно, хоть один раз заставить кричать, выть, стонать от страсти, он натыкался на ее какой-то посторонний, будто изучающий его взгляд. И все заканчивалось обыденно и просто. Он благодарно обцеловывал ее мягкие губы и отворачивался, тяжело и прерывисто дыша, а она шла в ванную комнату, под душ. И в этом вся страсть? Да не было у них никакой взаимной страсти, значит, нечего и думать об этом. Но взаимная любовь, как ему казалось, все-таки была. Или он принимал за нее их взаимное уважение? А что же тогда Игорь? Он-то чем взял?!
Нет, думать об этом сейчас было безумно больно и… стыдно.
Наутро он проснулся другим человеком. Видно, успокоился, переборол в себе и злость, и апатию и был готов к новой жизни, к новым действиям.
Первое, что надо было сделать — это съездить в Перловку, на дачу.
Эта дача принадлежала покойным родителям Кати и по наследству перешла к ней, об этом всегда помнил Николай Анисимович и не претендовал на «официальное» владение этим довольно-таки ветхим жилищем. Но он никак не ожидал, что Катя поступит по-своему, даже не посоветовавшись с ним.
Чужие люди, точнее, неизвестная пожилая женщина, которая открыла ему дверь дачи и с удивлением посмотрела на незнакомца, скоро поняла, что имеет дело с мужем бывшей хозяйки. Да, год назад она с мужем купила этот домик у Екатерины Юрьевны, и претензии ее бывшего супруга кажутся ей сегодня неуместными. Но она тут же узнала, что никаких претензий нет, а есть обыкновенная человеческая просьба.
Там, в сарае, остались некоторые вещи, которые принадлежат ему, Николаю Анисимовичу. Никакой ценности они собой не представляют, это обыкновенная папка с бумагами, некоторыми документами, которые он просто оставил здесь. И если новая хозяйка не возражает, он хотел бы забрать эти бумаги, а кроме них, он больше совершенно ни на что не претендует, готов даже расписку дать. Но этого уже не потребовалось, вполне приличная внешность Савина располагала к себе, и хозяйка поняла, что имеет дело с порядочным человеком.
Видя, что опасности никакой нет, женщина разрешила Савину забрать свои бумажки, сама же и сарайчик открыла, чтобы присмотреть за гостем. Тот быстро раскидал старый инструмент, сваленный в углу сарайчика, расчистил место, потом разгреб верхний слой земли, открыл железную крышку ящика, закопанного в земле, и достал оттуда толстую черную папку, перетянутую несколькими резинками. Бережно прижав папку к груди, Савин даже глаза на миг прикрыл оттого, что ничего не пропало. Как они тут ни искали, ничего найти не сумели. Патроны, мерзавцы, «нашли» какие-то, которые сами же и подбросили. Значит, наверняка толком ничего и не искали, установки определенной у них не было, вот они и сами не знали, что им надо.
С этой папкой, даже толком не попрощавшись с хозяйкой, которая с удивлением наблюдала за странным человеком, о коем она, в сущности, ничего не знала, Савин ушел обратно на железнодорожную станцию. И уже по пути сообразил, что выглядит нелепо с этой пыльной папкой, прижатой к груди. Он сунул ее в целлофановый пакет, который прихватил из дому — из тех, что ему вручили накануне в универсаме, куда он приходил за покупками. Вот так он выглядел обыкновенным человеком с продуктовым пакетом в руке.
В электричке он едва справился с одолевавшим его желанием поскорее снять резинки и залезть в папку, чтобы найти, увидеть, удостовериться, черт побери, что все в порядке, что те странички сохранились.
Но уже на подъезде к Москве он вдруг решил, что совершает крупную ошибку.
Ведь безвозвратно покинувших то ведомство, которому он отдал практически всю свою сознательную жизнь, не бывает, это всем известно. И если безвозвратно, то только на тот свет. Значит, не исключена возможность, что даже теперь за ним продолжают следить. Что-то такое, кажется, говорил ему и кто-то из ребят, не то Андрюша, не то Гена. Надо быть предельно осторожным, особенно теперь, когда со дня на день должна начаться уже совершенно конкретная подготовка к проведению в жизнь его замечательного плана. А еще это означает, что держать у себя дома эти материалы — почти безумство: даже толком спрятать негде.