Последнее желание
Шрифт:
– Дани, – медленно проговорил Геральт, – ведьмак, которому задают такой вопрос, обязан просить, чтобы его повторили.
– Повторяю. Ибо, видишь ли, я – твой должник еще и по другой причине. Когда я узнал там, в зале, кто ты такой, я возненавидел тебя и подумал о тебе очень скверно. Я считал тебя слепым, кровожадным орудием, кем-то таким, кто бездумно и беспощадно убивает, отирает кровь с клинка и пересчитывает деньги. Но я убедился, что профессия ведьмака действительно достойна уважения. Ты защищаешь нас не только от Зла, притаившегося
Калантэ улыбнулась. Впервые за эту ночь Геральт готов был признать, что улыбка получилась естественной.
– Хорошо сказал мой зять. К этому я должна добавить два слова. Ровно два. Прости, Геральт.
– А я, – серьезно сказал Дани, – повторяю: чего ты желаешь?
– Дани, – так же серьезно сказал Геральт, – Калантэ, Паветта. И ты, благородный рыцарь Турсеах, будущий король Цинтры. Чтобы стать ведьмаком, надобно родиться под сенью Предназначения, а очень мало таких, кто так рождается. Поэтому-то нас так мало. Мы стареем, погибаем и не можем никому передать свои знания, свои способности. Нам недостает наследников. А этот мир полон Зла, которое только и ждет момента, когда нас не станет.
– Геральт, – шепнула королева.
– Да, королева, ты не ошиблась. Дани! Ты дашь мне то, что уже имеешь, но о чем не знаешь. Я вернусь в Цинтру через шесть лет, чтобы проверить, было ли Предназначение ко мне благосклонно.
– Паветта, – раскрыл глаза Дани. – Неужели ты…
– Паветта! – воскликнула Калантэ. – Ты… Неужели…
Принцесса потупилась и покраснела. А потом ответила.
Глас рассудка V
– Геральт! Эй! Ты здесь?
Геральт оторвался от пожелтевших шероховатых страниц «Истории мира» Родерика де Новембра – интересного, хоть и несколько спорного произведения, которое изучал со вчерашнего дня.
– Я здесь. В чем дело, Нэннеке? Я тебе нужен?
– К тебе гость.
– Опять? Кто на сей раз? Дюк Эревард собственной персоной?
– Нет. На сей раз Лютик, твой дружок, шалопай, трутень и бездельник, жрец искусства, блистающая звезда баллады и любовных виршей. Как обычно, осиянный славой, надутый, словно свиной пузырь, и пропахший пивом. Хочешь его видеть?
– Конечно. Это ж мой друг.
Нэннеке, вздохнув, пожала плечами.
– Не понимаю такой дружбы. Он – полная тебе противоположность.
– Противоположности сходятся.
– Ясно. Вот, изволь, шествует, – указала она движением головы. – Твой великий поэт.
– Он действительно великий поэт, Нэннеке. Думаю, не станешь утверждать, будто не слышала его баллад.
– Слышала, – поморщилась жрица. – А как же. Ну что ж, я в этом не разбираюсь, возможно, умение ничтоже сумняшеся перескакивать с волнующей лирики на непристойное свинство как раз и есть талант. Ну ладно. Прости, я вынуждена уйти. Мне не хочется слушать ни его виршей, ни вульгарных
Из коридора донесся заливистый смех, треньканье лютни, и на пороге библиотеки возник Лютик в лиловой курточке из толстого сукна с кружевными манжетами, в шапочке набекрень. Увидев Нэннеке, трубадур преувеличенно почтительно поклонился, метя по полу приколотым к шапочке пером цапли.
– Мое глубочайшее почтение, э, почтеннейшая матерь, – дурашливо запищал он. – Хвала Великой Мелитэле и жрицам ее, сосудам добродетели и мудрости…
– Перестань паясничать, Лютик, – фыркнула Нэннеке. – И не именуй меня матерью. При одной мысли, что ты мог бы быть моим сыном, меня охватывает ужас.
Она повернулась и вышла, шурша длинным платьем. Лютик, строя обезьяньи рожицы, изобразил поклон.
– Ну ничуть не изменилась, – сказал он добродушно. – По-прежнему не воспринимает шуток. Взъярилась на меня за то, что, приехав, я немного поболтал с привратницей, этой премиленькой блондиночкой с длинными ресницами, девичьей косой аж до складненькой попочки, не ущипнуть которую было бы грешно. Ну я и ущипнул, а Нэннеке, которая в этот момент как раз подошла… Да что там. Здравствуй, Геральт.
– Здравствуй, Лютик. Как узнал, что я здесь?
Поэт выпрямился, подтянул брюки.
– Я был в Вызиме. Услышал об упырице, узнал, что ты был ранен. Догадался, куда ты мог отправиться на излечение. Вижу, ты уже здоров?
– Правильно видишь. Но попробуй объяснить это Нэннеке. Садись, поболтаем.
Лютик присел, заглянул в книгу, лежащую на пюпитре, и усмехнулся.
– История? Родерик де Новембр? Читал, читал. Когда учился в Оксенфуртской академии, история занимала второе место в списке моих любимых предметов.
– А первое?
– География, – серьезно сказал поэт. – Атлас мира был большой, и за ним легче было скрыть пузырь с водкой.
Геральт сухо засмеялся, встал, снял с книжной полки «Тайны магии и алхимии» Лунини и Тирсса и извлек на свет Божий спрятанный за солидным томом пузатый, оплетенный соломкой сосуд.
– Ого, – явно повеселел поэт. – Мудрость и вдохновение, как вижу, по-прежнему укрываются в вивлиофиках. Это я люблю. На сливе, небось? Да, это алхимия, уж точно. Вот он – философский камень, воистину достойный изучения. Твое здоровье, брат. О-ох, крепка, зараза.
– Что привело тебя сюда? – Геральт взял у поэта бутыль, глотнул и закашлялся, мотая забинтованной шеей. – Куда путь держишь?
– А никуда. То есть мог бы и туда, куда держишь ты. Сопровождать тебя. Долго намерен тут отсиживаться?
– Недолго. Местный дюк дал понять, что я нежелательный гость в его владениях.
– Эревард? – Лютик знал всех королей, князей, владык и сеньоров от Яруги до Драконьих гор. – Наплюй на него. Он не решится испортить отношения с Нэннеке, с богиней Мелитэле. Народ как пить дать спалит его хозяйство.