Последние дни царской семьи
Шрифт:
Рузский, по словам Воейкова, вырвал телеграмму у него из рук и сказал, что здесь он сам посылает телеграммы. На доклад Воейкова об этом царь сказал: «Ну, пускай он сам пошлёт». Весь вечер шёл вызов Петербурга, и Рузский, иногда возвращаясь к царю, говорил по прямому проводу всю ночь, до 6 часов утра. Таким образом, все дальнейшие переговоры происходили через Рузского, которому было поручено говорить об условиях конституции.
Между тем, придворные беспокоились о своих домашних. Дубенский отрядил в Петербург своего человека, которого переодели в штатское («хулиганом»), Фредерикс, Дрентельн и Воейков дали ему письма, и он вернулся с ответами.
В четверг, 2 марта, утром ответы Родзянко Рузскому
В это время генерал Иванов, сидевший в Вырице, собрался переговорить с командирами запасных батальонов и повидать Тарутинский полк (все остальные были задержаны в пути), чтобы узнать части, с которыми придётся иметь дело. Сведения об этих частях также были неблагоприятны.
Собираясь проехать несколько станций на автомобиле, Иванов получил записку от Гучкова, который около 1 часа дня выехал с Шульгиным в Псков и телеграфировал Рузскому, что «едет по важному делу», и Иванову, которого хотел отговорить в пути, зная только, что какие-то эшелоны идут на Петербург. Гучков писал: «Еду в Псков, примите все меры повидать меня либо в Пскове, либо на обратном пути из Пскова в Петроград. Распоряжение дано о пропуске Вас этом направлении».
Иванов телеграфировал Гучкову в Псков: «Рад буду повидать вас, но на станции Вырица. Если то для вас возможно, телеграфируйте о времени проезда».
Гучков ответил: «На обратном пути из Пскова постараюсь быть Вырице, желательнее встретить вас Гатчине Варшавской».
Тогда Иванов решил проехать по соединительной ветке через станцию Владимирскую (между Гатчиной и Царским) на Варшавскую дорогу, надеясь посмотреть на станции Александровской Тарутинский полк и повидаться с Гучковым, после его возвращения из Пскова. На станции Сусанине поезд Иванова, со всем батальоном, поставили в тупик. Первая телеграмма от Бубликова гласила: «Мне стало известно, что вы арестовываете и терроризуете служащих железных дорог, находящихся в моём ведении. По поручению Временного Комитета Государственной Думы предупреждаю вас, что вы навлекаете на себя этим тяжёлую ответственность. Советую вам не двигаться из Вырицы, ибо, по имеющимся у меня сведениям, народными войсками ваш полк будет обстрелян артиллерийским огнём». Вторая: «Ваше настойчивое желание ехать дальше ставит непреодолимое препятствие для выполнения желания Его Величества немедленно следовать Царское Село. Убедительнейше прошу остаться в Сусанине или вернуться Вырицу».
Иванов вернулся на Вырицу и послал Алексееву шифрованную телеграмму № 9 (копия Тихменеву): «До сих пор не имею никаких сведений о движении частей, назначенных моё распоряжение. Имею негласные сведения о приостановке движения моего поезда. Прошу принятия экстренных мер для восстановления порядка среди железнодорожной администрации, которая несомненно получает директивы Временного правительства».
Для посылки телеграммы, Иванов дал один из своих паровозов подполковнику Генерального штаба Тилли;
«Ввиду невозможности продвигать эшелоны далее Луги, нежелательности скопления их на линии, особенно Пскове, и разрешения государя императора вступить Главкосеву сношения Председателем Государственной Думы, последовало высочайшее соизволение вернуть войска, направляющиеся станцию Александровскую, обратно Двинский район, где расположить их распоряжением командарма 5. № 1216-В, 1 час, 2 марта, Данилов».
Тем временем придворные в Пскове суетились, «толкаясь из вагона в вагон». События развивались для них «всё страшнее и неожиданнее».
Рузский после завтрака второй раз пришёл к царю и доложил ему семь телеграмм: от великого князя Николая Николаевича, который коленопреклонённо молил царя отречься от престола и передать его наследнику при регентстве великого князя Михаила Александровича, от Алексеева, Сахарова, Брусилова, Эверта, Непенина и заявление Рузского – о том же; в телеграмме Алексеева (из Могилёва) была изложена форма отречения, которую он считал для царя желательной.
После разговора с Рузским царь решил послать ответ телеграммой с согласием отречься от престола; по словам Дубенского, это решение было принято, «дабы не делать отказа от престола под давлением Гучкова и Шульгина», приезда которых ждали и которых царь собирался принять. Следующий эпизод, записанный в дневнике Дубенского, Воейков опровергает категорически:
«Когда Воейков узнал это от Фредерикса, пославшего эту телеграмму, он попросил у государя разрешения вернуть телеграмму. Государь согласился. Воейков быстро вошёл в вагон свиты и заявил Нарышкину, чтобы он побежал скорее на телеграф и приостановил телеграмму. Нарышкин пошёл на телеграф, но телеграмма ушла; и начальник телеграфа сказал, что он попытается её остановить. Когда Нарышкин вернулся и сообщил это, то все стоящие здесь почти в один голос сказали: «Всё кончено.» Затем выражали сожаление, что государь поспешил, все были расстроены, поскольку могут быть расстроены эти пустые, эгоистичные в большинстве люди».
Царь долго гулял между поездами, спокойный на вид. Через полчаса после отречения Дубенский стоял у окна и плакал. Мимо вагона прошёл царь с Лейхтенбергским, весело посмотрел на Дубенского, кивнул и отдал честь. «Тут, – говорит Дубенский, – возможна выдержка или холодное равнодушие ко всему». После отречения «у него одеревенело лицо, он всем кланялся, он протянул мне руку, и я эту руку поцеловал. Я всё-таки удивился: Господи, откуда у него берутся такие силы, он ведь мог к нам не выходить». Однако, «когда он говорил с Фредериксом об Алексее Николаевиче, один на один, я знаю, он всё-таки заплакал. Когда с С. П. Фёдоровым говорил, ведь он наивно думал, что может отказаться от престола и остаться простым обывателем в России: «Неужели вы думаете, что я буду интриговать. Я буду жить около Алексея и его воспитывать».
После отречения царь сказал только: «Мне стыдно будет увидеть иностранных агентов в Ставке, и им неловко будет видеть меня». «Слабый, безвольный, но хороший и чистый человек, – замечает Дубенский, – он погиб из-за императрицы, её безумного увлечения Григорием – Россия не могла простить этого».
Придворные долго разговаривали, и Воейков, по настоянию Дубенского, пошёл убеждать царя, что он не имеет права отказываться от престола таким «кустарным образом», только по желанию Временного правительства и командующих фронтами. Он, замечает Дубенский, отрёкся от престола, «как сдал эскадрон».