Последние дни царской семьи
Шрифт:
Иванов прибыл из Могилёва в Витебск с маленьким опозданием, часов в 6 – 7 вечера, и проехал дальше. В этот день и на следующий обменивались телеграммами о формировании и отправке воинских частей генерал Иванов (28 февраля, спешно, секретно № 1 Главкозапу и № 2 Главкосеву), Данилов (28 февраля, № 1165-Б и 1160-Б), Рузский (28 февраля, № 1168-Б), Гулевич (1 марта, № 535), Тихменев (генералу Иванову, 1 марта, № 278), подполковник Кринский (генералу Тихменеву, № 3), генерал князь Трубецкой (генералу Иванову, 1 марта, № 154). 28 же февраля была разослана «по всей сети на имя всех начальствующих» известная телеграмма члена Государственной Думы Бубликова, № 6932.
Императорский поезд следовал без происшествий, встречаемый урядниками
В 3 часа дня царь послал императрице из Вязьмы следующую телеграмму (по-английски): «Выехали сегодня утром в 5. Мыслями всегда вместе. Великолепная погода Надеюсь, чувствуете себя хорошо и спокойно. Много войск послано с фронта. Любящий нежно Ники».
В Лихославле Воейков получил шифрованную телеграмму от Беляева. Здесь были сведения, что в Петербурге Временное правительство с Родзянко во главе. Читали и телеграмму Бубликова с распоряжением по всем дорогам. В 10 часов вечера Дубенский писал Фёдорову: «Дорогой Сергей Петрович, дальше Тосны поезда не пойдут. По моему глубокому убеждению, надо Его Величеству из Бологого повернуть на Псков (320 вёрст) и там, опираясь на фронт Г. А. Рузского, начать действовать против Петрограда. Там во Пскове скорей можно сделать распоряжение о составе отряда для отправки в Петроград. Псков – старый губернский город, население его не взволновано. Оттуда скорей и лучше можно помочь Царской Семье. В Тосне Его Величество может подвергнуться опасности. Пишу Вам всё это, считая невозможным скрыть, мне кажется, эту мысль, которая в эту страшную минуту может помочь делу спасения Государя, Его семьи. Если мою мысль не одобрите, разорвите записку».
В Бологом в свитском поезде стало известно, что в Любани стоят войска, которые могут не пропустить дальше. Однако, поезд продолжал следовать по линии Николаевской железной дороги, по направлению к Петербургу. В Малой Вишере офицер 1-го железнодорожного полка, без оружия, предупредил свиту, что в Любани находятся две роты с орудиями и пулемётами. Было решено ждать прибытия императорского поезда. Так как из ряда сведений определилось, что Временное правительство направляет литерные поезда не на Царское Село, а на Петербург, где, как полагали, царю будут поставлены условия о дальнейшем управлении, – общий голос был за то, чтобы ехать в Псков: там – генерал Рузский, человек умный и спокойный; если в Петербурге восстание – он послал войска, если переворот – он вошёл в сношение с новым правительством. Немногие говорили, что надо вернуться в Ставку.
В третьем часу ночи дождались поезда. Генерал Саблин пошёл туда. Все, кроме Нарышкина, спали; Воейкова пришлось разбудить.
Воейков отправился к царю, разбудил его и сообщил, что на Тосну ехать рискованно, так как она занята революционными войсками.
Царь встал с кровати, надел халат и сказал:
– Ну, тогда поедемте до ближайшего юза.
Воейков вышел весёлый, со словами:
– Мы едем в Псков, теперь вы довольны?
Поезда повернули назад.
Дубенский записывает в дневнике: «Все признают, что этот ночной поворот в Вишере есть историческая ночь в дни нашей революции. Государь по-прежнему спокоен и мало говорит о событиях. Для меня совершенно ясно, что вопрос о конституции окончен, она будет введена наверное. Царь и не думает спорить и протестовать. Все его приближённые за это: граф Фредерикс, Нилов, граф Граббе, Фёдоров, Долгорукий, Лейхтенбергский, все говорят, что надо только сторговаться с ними, с членами Временного правительства».
Генерал Иванов, проснувшись 1 марта часов в 6 – 7 утра, узнал, что его поезд находится на станции Дно, т. е. вместо 500 вёрст прошёл только 200. Комендант станции доложил, что в поездах, вышедших накануне из Петербурга, едет масса солдат в военной и штатской форме, что они насильно отбирают у офицеров оружие и что выехавший начальник жандармского управления ничего сделать не может и просит содействия. Полковник Лебедев, заведующий передвижением войск, телеграфировал Иванову: «Доношу, что получены мною сведения о поезде № 3, в котором едут пьяные солдаты, одетые в штатское и вооружённые шашками, ружьями, обезоруживающие офицеров и жандармов. Прошу ваших распоряжений».
Иванов приказал командиру батальона осматривать встречные поезда, особенно ввиду того, что, по полученному известию, императорский поезд вышел из Бологого и к вечеру ожидался в Дне.
Иванов лично видел несколько прибывших из Петербурга поездов. Они были набиты солдатами, некоторые были пьяны. Из разговоров женщин и старого чиновника, который рассказывал о провокаторах, Иванов убедился, что «безобразия большие». Ему удалось арестовать человек 30 – 40, в том числе переодетых городовых, бежавших из Петербурга (все они, кроме 2, были отпущены в Царском Селе, а двое – на обратном пути в Могилёв), и отобрать у солдат 75 – 100 штук шашек и прочего офицерского оружия. Генерал Иванов, как установлено им самим и показаниями солдат Георгиевского батальона, применял раза три-четыре особого рода «отеческое воздействие» с целью добиться покорности: ставил на колени пьяных или дерзивших ему нижних чинов. При этом им руководили, очевидно, гуманные побуждения, т. е. он избегал предания этих лиц военно-полевому суду.
Поезд Иванова прибыл на Вырицу около 6 часов вечера.
В это время императорский поезд, без всяких задержек, двигался к станции Дно. По словам Воейкова, когда все проснулись, «о событиях старались не говорить, потому что это не особенно приятно было. Общее настроение было – испуг и надежда, что приедем в Псков и всё выяснится». Во время завтрака и обеда говорили обо всём, только не о делах, потому что тут была прислуга (а по-французски царь говорил очень редко) и потому что царь избегал вступать в политические разговоры со свитой (вся атмосфера была – «манекен»); по словам Дубенского, царь, человек мужественный и «поклонник какого-то «рока», «спал, кушал и занимал даже разговорами ближайших лиц свиты».
Около 6 часов вечера поезд пришёл в Дно.
С утра 1 марта против дома военного министра в Петербурге стали собираться толпы народа. Беляева искали ещё накануне в его частной квартире на Николаевской, а 1 марта стали громить эту квартиру.
Опасаясь разгрома служебного кабинета на Мойке, Беляев с помощью своего секретаря Шильдера, его помощника Огурцова, швейцара и денщика, стал жечь в печах и камине ещё накануне приготовленные для сожжения документы.
В числе сожжённых документов были: некоторые дела Совета Министров, дела особого совещания по объединению мероприятий, по снабжению армии и флота и по организации тыла (так называемое совещание пяти министров), много материалов, касающихся снабжения армии и имеющих секретный характер: секретные шифры, маленький секретный журнал для записи секретных бумаг, возвращаемых министром после доклада, ленты и подлинные телеграммы о положении в Петербурге, отправленные военным министром начальнику Штаба Верховного Главнокомандующего по прямому проводу.
В числе бумаг, по-видимому уничтоженных и не возвращённых из дома военного министра в Главный Штаб и в Главное управление Генерального штаба, были некоторые и секретные и несекретные документы, часть которых имела важное значение и не имела копий; восстановить их возможно только по памяти или совсем невозможно.
В своих объяснениях генерал Беляев сослался на то, что он руководился опасением, чтобы тайные бумаги не попали в руки громившей толпы, среди которой могли быть злонамеренные лица. Остался только один подлинный документ, касающийся данных союзной конференции, который Беляев положил в ящик стола.