Последние дни Российской империи. Том 3
Шрифт:
Часто по окнам били пулемёты, установленные кругом, и пули щёлкали по комнатам, по залам, сбивали подвески хрустальных люстр, и по дворцу стало небезопасно ходить. Юнкеру в коридоре раздробило ногу, и его, стонущего и жалобно кричащего, понесли в операционную. Министры нервничали и всё чаще говорили о том, что сопротивление бесполезно. Телефон не работал, никакой связи с внешним миром не было, и, как это ни странно, слухи зарождались и гасли, их сообщали как истину и то надеялись, то предавались отчаянию. Пули, с пением проносившиеся по залам, внезапный звон стекла, падение штукатурки, ничем не объяснимые, ряды бессонных ночей, ожидание неминуемой смерти, тайны дворца — всё это повышало нервность отряда, защищавшего дворец, но, главное, юнкера не видели смысла боя, не видели возможности отсидеться. Продовольствие было давно на исходе, и если бы не таинственные корзины с хлебом и закусками, которые, несмотря на то что дворец был оцеплен кругом красногвардейцами, протаскивали туда люди разного знания, провозили иностранцы — среди защитников был бы уже настоящий голод. Никто не думал, что это продолжится так долго. Рассчитывали, что уже 26 октября Керенский с войсками освободит Петербург из-под власти большевиков, но шло уже 29-е, а помощи ниоткуда не было.
— Держитесь! — говорили прибегавшие из штаба округа люди.— Помощь близка.
Но по их лицам было видно, что они и сами не верили в эту помощь.
— Капитану Кузьмину, комиссару Петроградского округа, удалось уговорить Преображенцев. На Невском Преображенцы разоружают красную гвардию. Волынский полк окружил Смольный. Ленин и Троцкий бежали на «Аврору».
Ленин и Троцкий — эти два имени не сходили с уст, и на их головы сыпались все проклятия.
Все оживало. Любопытные устремлялись к окнам, открывали двери подъезда и падали, раненные невидимыми пулями, и было ясно одно — обложение дворца стало ещё крепче и ещё теснее.
Ползли новые слухи, передаваемые на ухо с глазу на глаз. Бледный юноша склонялся к бледному юноше и говорил чуть слышно: «Казаки Керенского митингуют и не желают драться».
— Викжель постановил не пропускать никаких воинских эшелонов к Петербургу.
— Кто такой Викжель?
— Военно-исполнительный комитет железнодорожников.
В эти страшные часы нарождались и страшные слова, от которых уже неслось мертвящее дыхание яда интернационала. К Викжелю присоединился Потель — союз почтово-телеграфных рабочих, и он становился на сторону большевиков.
Около полудня стрельба замолкла. Какая-то делегация от большевиков проехала к штабу округа, и не успела она скрыться в широких дверях громадного здания, как пошли новые слухи.
— Большевики сдаются, хотят переговоров. Они требуют допущения своих членов в правительство.
— И пусть... и пусть... кому они мешают.
— Допустите хотя одного большевика в правительство, и он разложит все правительство и погубит Россию.
— А теперь лучше?
Оглядывались на восьмимесячную работу Временного правительства и чувствовали, как обмякали руки и ноги и сердце переставало биться от ужаса. На фронте отходили, сдавались, бежали, на фронте был один позор. Армия разложилась. Внутри грабежи и погромы. На улицу страшно выйти. Голод надвигается вместе с зимой, дров нет, железные дороги умирают, рабочие перестали работать. Красивый русский язык поруган, старое правописание заменено новым. Заборное правописание освящено Академией наук и постановлением Временного правительства. Правительство широко раскрыло двери хаму, и хам врывался и поганил всё, что было чисто и свято.
С улицы шли страшные вести:
— Ищут по домам кадет и юнкеров и убивают их.
— С офицеров срывают погоны на улице и забивают насмерть.
И сейчас же говорили о том, что красная гвардия дрянь, она не хочет сражаться.
— На Невском дама одна трёх красногвардейцев обезоружила и винтовки сама в дворницкую снесла при смехе толпы.
На улицах была толпа, значит, не так страшно. Опять любопытные лица тянулись к окнам, опять по узким страшным лестницам лезли на чердаки и выползали на крышу. Большой красный флаг трепался на флагштоке и говорил о крови и мучениях. Внизу в сером тумане осенних сумерек мокрыми камнями блестела площадь с чёрными полосами торцовых дорог.
Так пусто было на ней.
Александровский сад шумел осенними кустами, и они, облетевшие, разбухшие от дождя, казались страшными. Вся его площадь, с извилистыми дорожками, с круглым бассейном фонтана, с памятниками, была пуста. В белом здании Адмиралтейства таилась толпа, и оттуда щёлкали выстрелы. Пять человек матросов жались за Александровской колонной, и чудилось, что они устанавливают там пулемёт.
Дальше было море крыш — тёмно-коричневых, серых, мокрых, блестящих. Там были дома, где жили родители этих юношей, где от них ждали спасения.
Там было тихо. Взгляд хотел увидеть в туманной дали за городом двигающиеся войска, слух хотел уловить гром канонады, увидать дым поездов, спешащих на выручку. Но кругом была тишина, и тёмное марево покрывало поля и огороды вокруг Петербурга.
— Митингуют...— шептали молодые уста.
— Казаки митингуют и не идут спасать Петроград!
XLIV
30 октября стало холоднее. С моря дул резкий порывистый ветер. Нева почернела, и волны с глухим шумом набегали на мосты, пенились белыми гребнями и рассыпались, шипя. То бил холодный косой дождь, то между туч обнажались клочки голубого неба, и печальные лучи будто заплаканного солнца упадали на сверкающую под ними воду, на дома, на дорожки сада.
С юга отчётливо, часов с десяти, послышалась частая канонада.
Бух, бух! — слышалось оттуда.
Бух, бух, бух, бух! — и опять четыре выстрела и ещё четыре.
— Очередями сыпят, — говорили во дворце.
— Казаки наступают.
И опять родились слухи и опять возникали надежды.
— Под Пулковым дерутся.
— Какое! Ближе! Среднюю Рогатку, слыхать, занимают.
— Измайловский полк в беспорядке бежал. У казаков броневой поезд оказался.
— Броневой дивизион выступил из Петрограда с белыми флагами сдаваться Керенскому.
— Казаки седлают лошадей, переходят на сторону Керенского. Кто-то уже видел казаков на Невском, у Гостиного двора. Голодные, бледные, исхудалые, измождённые бессонными ночами лица юнкеров оживлялись, глаза сверкали надеждой.
— Погодите, Леночка, и на нашей улице праздник будет.
— Теперь отсидимся.
— Ах, дал бы Бог!
Выстрелы гудели все в одном и том же месте. Часам к двум они стали реже. К трём совсем смолкли. Солнце садилось в серый туман, тучи заволакивали небо, Нева с глухим шумом билась о гранит набережной. Вместе с сумерками появились и страшные слухи.
— У казаков нет патронов.
— Казаки изменили и сдались…
Последняя надежда рухнула. В Зимнем дворце становилось хуже. Ораниенбаумцы ушли. Петергофская школа прапорщиков оказалась ненадёжной. Кто же был надёжен? Кому можно было верить? И было ясно, что дворец уже занят не юнкерами, а большевиками, и юнкера группировались лишь в Портретной галерее, да в Фельдмаршальском зале, составляя непосредственный караул Временного правительства. Временное правительство совещалось… о сдаче…