Последние дни. Том 1
Шрифт:
Дверь дежурного поста с грохотом распахнулась, оттуда выскочили двое санитаров, которые с помощью нескольких поднявшихся из-за стола пациентов оторвали старика от Мьюра и уложили на пол лицом вниз.
– Во имя Иисуса, я стану хрустящей отбивной! – хрипел старик, прижатый щекой к клетке линолеума. – Сучьи дети! Хеклы-Джеклы! [17]
Арментроут стоял у стола.
– Торазин, – приказал он медсестре, – двести миллиграммов внутривенно. «На вязки» в «тихую комнату», пока я не отменю. – Из коридора вбежали двое охранников в форме; быстро оценив обстановку, они прицепили к поясам дубинки,
17
Хекл и Джекл – две сороки, персонажи множества мультфильмов 1940–1950 годов.
Тут кто-то дернул Кокрена за рукав, и он чуть не подскочил, поняв, что это та самая женщина, Дженис, но, повернувшись, он вдруг обнаружил, что она улыбается. Ей было не больше тридцати.
– Привязанный за руки и за ноги к кровати в «тихой комнате», – сказала она, – он быстро придет в себя.
Кокрен улыбнулся ей в ответ, тронутый тем, что она взяла на себя труд перевести для него жаргон психиатров, не дожидаясь от него признания в своей неграмотности; на самом-то деле он все понял, так как ему самому довелось в 1990 году полежать «на вязках» в «тихой комнате».
– Ага, – неопределенно отозвался он, – надеюсь, что так и будет.
Двое тружеников психического здоровья вкатили в зал красную каталку, подняли на нее старика и пристегнули ремнями. Кокрен увидел удаляющуюся медсестру с пустым шприцем.
Мьюр потер горло.
– И полагаю, Дженис… – Он поглядел на нее через стол, не договорил и начал снова: – Дженис, может быть, теперь воздержитесь от ненужных выпадов?
– Приношу всем свои извинения, – сказала она и проводила взглядом удалявшуюся каталку. – Надеюсь, мистеру Регеши станет лучше.
– Он просто вспылил, – бросил Арментроут, вновь устраиваясь в кресле. – Совершенно нехарактерно для него.
– Мы ощущаем себя уязвимыми, подверженными различным опасностям, – хрипло сказал Мьюр, – занимаем оборонительную позицию и стараемся перейти в атаку, если не способны быть довольными собой. Мы чувствуем себя наподобие жуков на дороге, на которых в любой момент могут наступить.
Он улыбнулся и подмигнул пациентам:
– Дженис, я думаю, что ваш повторяющийся сон, в котором на вас падает солнце с неба, указывает именно на такой образ мыслей. Что вы об этом думаете?
Кокрен напрягся, но женщина серьезно кивнула:
– Думаю, что это верно подмечено. Я всегда и всего боялась – работы, документов, людей. Всю жизнь провела в страхе. Единственный просвет в моем состоянии – то, что здесь я наконец-то получаю хорошую, заботливую, квалифицированную помощь.
– Что ж, – неуверенно сказал Мьюр, – это хорошо. – Он перевел взгляд на Кокрена: – Э-э… Сид, я посмотрел вашу историю и думаю, что вы боитесь травм. Я заметил, что, когда несчастный мистер Регеши напал на меня, вы не сдвинулись, чтобы помочь мне. Подозреваю, что это характеризует вас, – вы боитесь протянуть руку людям.
Кокрен неловко поерзал в кресле.
– Иной раз, протянув кому-то руку, имеешь все шансы ее лишиться. – Лишь после этой фразы он заметил, что за противоположным концом стола сидит Лонг-Джон Бич. Однорукий оскалился, и костяшка домино на столе перед ним вдруг беззвучно перевернулась, словно он взял ее невидимыми пальцами отсутствующей руки.
Никто другой не заметил этого фокуса, и Кокрен поспешно перевел взгляд обратно на Мьюра. «Наверно, – подумал он, – Лонг-Джон привязал к костяшке волосок и потянул за него оставшейся рукой. У него должна быть прорва подобных трюков. И он мой сосед по палате! А я, похоже, сейчас оскорбил его случайной фразой. Погано!»
Хотя взгляд Кокрена был очень коротким, Мьюр, несомненно, проследил его.
– Лонг-Джон совершенно не помнит, как лишился руки. Всей руки. Но это отнюдь его не тревожит, так ведь, Джон?
– В некоторых садах, – проговорил Лонг-Джон Бич задумчивым тоном, как будто пояснял что-то, сказанное раньше, – клумбы такие жесткие, что цветы не могут даже пустить там корни… Они просто шляются… и выбегают прямо на улицу.
– Гномы из «Белоснежки», – вставила Дженис, – всегда возвращались домой по вечерам, потому что за их домиками так хорошо ухаживали. Белоснежка помогала им поддерживать жилье в полном порядке.
Кокрен подумал о своем собственном маленьком бунгало 1920-х годов постройки на юге Дейли-Сити, всего в нескольких милях по 280-му шоссе от виноградников «Пейс», расположенных на склонах гор Сан-Бруно, и с горестным изумлением отметил, что эти доктора, по всей видимости, сочтут «крайне целесообразным» для него «поделиться» всем этим – в идеале, со слезами и сбивающимся дыханием. И тут же почувствовал, что его лицо покрылось холодным липким потом: он понял, что хочет говорить об этом, пусть даже с этими душевнобольными посторонними людьми, – говорить о комнатке, которую Нина обустроила, готовясь к появлению на свет младенца, об обоях с плюшевыми мишками и переговорном устройстве, которое они купили, чтобы наверняка услышать, если младенец заплачет, проснувшись ночью. Им казалось, что перед ними двоими открыта безоблачная жизнь, и Нина даже купила два смежных участка на соседнем Вудлонском кладбище, как раз по другую сторону шоссе… Но теперь прах Нины покоится во Франции, и Кокрену придется когда-нибудь лечь там в одиночестве.
Тут Дженис прикоснулась к его руке, и он порывисто схватил и сжал ее ладонь, но в его глазах все расплывалось от нахлынувших слез, и Арментроут, несомненно, смотрел на него, и отметина на костяшках пальцев нестерпимо зудела; он высвободил руку, отодвинул кресло и поднялся.
– Я очень устал. – С большим трудом заставив себя внятно произнести эти слова, он вышел из помещения размеренным шагом, задержав дыхание, потому что знал, что первый же вдох прорвется громким всхлипом.
Он кое-как добрел по коридору до своей «комнаты» и рухнул ничком на ближайшую из двух коек, сотрясаясь от рыданий, раскинув руки и ноги по углам постели, будто его самого взяли «на вязки».
– У нее СМЛ, – сказал Мьюр Арментроуту. Он прихлебывал кофе, продолжая рассеянно потирать свободной рукой горло. Они стояли в комнате сестринского поста возле доски назначений и поощрений, и Мьюр ткнул чашкой с кофе в сторону фамилии Дженис, рядом с которой мелом было написано «БОР» – «без огня и режущих» предметов (знак того, что ей, как и большинству других пациентов, нельзя давать в руки зажигалку или ножницы).
– Сволочная мерзкая… либидофрения, – буркнул Арментроут, мечтая о том, чтобы телефон в зале наконец-то перестал звонить.