Последние капли вина
Шрифт:
Я слушал, пока он не закончил.
– Ты знаешь, отец, я сделаю все, как ты просишь; да отдалит это бог от нас. Но что случилось?
– Так ты, выходит, не слышал еще, что сегодня умер Ферамен?
– Ферамен?!
Даже в смерть Алкивиада я поверил бы скорее; он был акробат, как однажды выразился Критий, а акробат знает, что однажды либо канат лопнет, либо меч соскользнет. Но Ферамен был хитер как горный лис, который ничего не делает напоказ и не выкопает себе нору без второго выхода.
– Убит, - сказал отец, - убит Советом Тридцати под маской закона.
Он приподнял свободную плитку в углу, так хорошо подогнанную, что я никогда и не замечал ее, и положил завещание в ямку.
– Если, когда ты придешь за ним, найдешь здесь и другие папирусы, сожги их, но сначала прочитай. Я желаю, чтобы ты знал: твой отец не примирился с тиранией.
– Я никогда и не думал так, отец. Лишь по моей вине ты не знаешь меня как следует.
И я попытался рассказать ему, чем занимаюсь. Но он был вовсе не рад услышать, что я завел связи в Пирее.
– Уж лучше бы ты тратил время на флейтисток. Думаю, ничего хорошего не выйдет, если ты отправишься в море и будешь путаться со всякими подонками.
– Отец, давай поговорим об этом позже. Но что случилось сегодня?
– Критий предъявил Ферамену обвинение в измене. Тот в своей защитительной речи не отрицал, что противился Совету в достижении ныне поставленных целей. Он, в свою очередь, смело обвинил Крития, что тот предает принципы аристократии, то есть правления лучших, а вместо этого устанавливает тиранию. Сейчас нет времени пересказывать его слова, но более умной речи я никогда не слышал. Под конец ему шумно рукоплескал весь Совет, кроме самых оголтелых крайних. По поводу нашего приговора не могло быть ни сомнений, ни дальнейших слушаний; он посадил Крития на скамью подсудимых у него же в зале. Но тем временем на открытом для народа этаже собралась толпа молодых мерзавцев. Прежде чем мы успели проголосовать приговор, они начали кричать и размахивать ножами: люди без роду, без племени, безработные метеки, воины, изгнанные за трусость, - все те, кто занимается ремеслом наемного головореза за деньги или по склонности. И тут Критий заявил, что эти люди пришли сообщить нам волю народа. Ну, те из нас, кто стоял лицом к лицу с боевыми линиями спартанцев, видели людей и поважнее. Мы требовали голосования. Тогда Критий напомнил нам, что право на настоящий суд имеют только "Три тысячи" - и подняв список, вычеркнул оттуда имя Ферамена.
Я угрюмо подивился, что никто раньше не подумал о таком простом выходе. А отец продолжал:
– Он был признан виновным на месте, приказом "Тридцати", его потащили от самого алтаря Священного Очага, а он кричал, требуя справедливости от богов и людей… Он любил тебя, Алексий, когда ты был маленьким, и потому, полагаю, ты будешь рад услышать, что умер он достойно. Когда ему поднесли ядовитое зелье, он выпил его единым духом, все, кроме осадка - а осадок выплеснул и сказал: "А это - за Крития Прекрасного". Даже охранники рассмеялись.
Он умолк. Я спросил, не сводя с него глаз:
– Отец, но откуда ты все это знаешь?
– Я был с ним. Он был мне другом эти тридцать лет. Юношами мы вместе служили в Страже. Вначале было решено, что Городом станут управлять благородные люди. И если Критий об этом забыл, то, думаю, это не значит, что должны забыть и остальные.
Он глянул на плитку, под которой было спрятано завещание, и придавил ее ногой.
– На святилище Аполлона в Дельфах, где находится пупок земли, написано: "Ничего слишком". Одна крайность порождает другую. Я пытался дать тебе достойное образование; но и ты тоже, вместо того, чтобы при виде тирании научиться избегать любых крайностей, сумел лишь кинуться в противоположную крайность. А человек, подобный Ферамену, который много раз рисковал жизнью и отдал ее в конце концов ради дела умеренности, ничего не получил за это, кроме недостойного прозвища. Полагаю, тому есть какая-то причина. Что ж, теперь он мертв. Совет не чинил препятствий, когда я попросил дозволения посетить его в тюрьме. Критий сказал, что они будут рады знать его друзей.
Я раскрыл рот - не знаю, что уж собирался сказать; но я видел, что он считает меня дураком, и это связало мне язык.
– Отец, до ночи ты должен исчезнуть из Города. Я схожу за наемным мулом, на котором езжу в поместье, на это никто не обратит внимания. Ты поедешь в Фивы?
– Я поеду на свою землю, - ответил он.
– Какой-то там Критий не отправит меня скитаться за границей подобно беглому рабу. За сто лет и даже более до того, как у нас появилось жилье в Афинах, эта усадьба была нашим домом. Жаль, что мы покинули ее. Людям лучше наблюдать смену времен года и творить добро на земле, чем сбегаться в города, где они круглый день слушают шум и крики друг друга и забывают богов. Ахарны достаточно далеко.
– Сомневаюсь. Я умоляю тебя уехать в Фивы. Сейчас фиванцы ненавидят Лисандра больше, чем когда-либо ненавидели нас; они поклялись не выдать ему ни одного афинянина. Некоторые из лучших наших людей уже там.
– Я хотел назвать Фрасибула, но вовремя спохватился.
– Я и сам бы туда уехал, если бы не урожай. Оставь усадьбу на меня, я обо всем позабочусь.
Наконец он неохотно буркнул, что поедет в Фивы.
– Сестру свою отведи в дом Крокина, - добавил он.
– Он, хоть всего лишь двоюродный брат, помнит родственные чувства; он сам предложил мне взять ее. Я позаботился об оплате затрат на ее содержание.
Когда спустились сумерки, я вывел мула. Отец взобрался ему на спину, и я заметил, что он дрожит.
– Все эта проклятая лихорадка, - проворчал он.
– Знал я, что приступ надвигается. Но ничего, я приготовил лекарство. А в горах воздух лучше.
– Благослови меня, отец, перед отъездом.
Он благословил меня, после чего сразу же добавил:
– Только смотри, пока меня нет, не наведи полный дом пьяных моряков или этих молодых олухов из лавки благовоний. Совершай жертвоприношения в положенные дни и поддерживай в доме хоть немного приличия.
Потом я отвел Хариту в дом отцова двоюродного брата.
– Ну пожалуйста, - просила она, - можно, я лучше побуду у Лисия и Талии? Мне там нравится.
– Это ненадолго, ты скоро снова будешь дома, когда вернется отец. А Лисию может сейчас понадобиться уехать тоже, и Талия будет тогда жить у своей сестры.
Он не спросила, ни куда уехал отец, ни почему. Никогда я не слышал от ребенка ее возраста так мало вопросов. А год или два назад они из нее сыпались горохом.
Дом Крокина был забит женщинами до самых дверей. Добрый человек, так непохожий на своего отца Стримона, он вместе со своей женой забирал к себе женщин из семей самых дальних родственников, если тех изгоняли или они сами вынуждены были бежать. Сам Стримон - за время осады он почти не спал с тела - умер через месяц после сдачи, застудив живот.
На следующий день рано я собрал мешок и отправился в поместье на ослике, которого взял на время уже за стенами города. По совету Лисия я намеревался пробыть там недельку-другую. Работы на усадьбе было полно, а находиться в Городе после исчезновения отца - никакого смысла. Лисий обещал часто наезжать и привозить новости.
Прекрасным свежим утром я въехал в горы. Повсюду разоренные сады и поля снова начинали плодоносить. На одном хуторе давили виноград. Маленький голый мальчик, гнавший коз, улыбнулся мне, показав молочные зубы и дырки между ними. Пели птицы; прохладные тени, протянувшиеся на запад, были цвета глаз Афины. Я въехал на усадьбу, напевая про себя песенку о жене спартанского царя. И тут увидел, что дверь открыта.