Последние капли вина
Шрифт:
– "Тридцать" здесь!
Он обратился к нам, как делал на Самосе, говоря о нашем справедливом деле; напомнил о благосклонности богов, которые спасли нас, послав снегопад.
– Сражайтесь так, - говорил он, - чтоб каждый чувствовал, что это он лично победил. Победа принесет вам все: вашу родину, ваши дома, ваши права, лица ваших любимых и жен; радость, если останетесь живы, славу, если умрете. Вот стоят тираны - воздадим им отмщение! Когда я затяну пеан, подхватывайте все за мной - и в атаку! Положимся на богов.
После чего повернулся к прорицателю, который совершил жертвоприношение
– Стойте и ждите, - произнес он.
– Бог дарует победу, но вначале должен пасть муж. До тех пор не двигайтесь с места.
Потом он громко выкрикнул имя бога и добавил: "Это я!". И с этим словом прыгнул вперед, прямо на линию щитов внизу. Какое-то мгновение, пораженные внезапностью, афинские воины стояли неподвижно, но потом в него вонзилось сразу несколько копий, и он упал. И тогда стены Мунихии отразили голос Фрасибула, выкрикивающего пеан.
Мы побежали с горы. Спуск облегчал нам бег, наша цель дала нам крылья. Это было, как на последнем круге забега, когда Эрот победы поднимает тебя. Я помню, что убивал и убивал, но гнева не ощущал - не больше, чем жрец, который проливает кровь жертвы на алтаре. Мы с Лисием сражались бок о бок, пробиваясь вперед, чувствуя, как линия врага прогибается перед нами, поддается - и разрывается. Их здесь стояло много, но корка у них была тонкая, а нутро мягкое; эти люди жили не в мире - ни с богами, ни с собственными душами. Довольно скоро они пали духом, и если какой-то из них еще стоял твердо, то это был человек, которому нечего терять.
В битве на миг наступило затишье, потому я смог услышать голос, призывающий сплотить линию; голос принадлежал оратору, не привыкшему говорить на поле боя, где муж обращается к мужу. Я узнал его. И вот, рванувшись вперед от Лисия (ибо до того момента мы вместе продвигались вперед шаг за шагом), я устремился на звук этого голоса через давку.
Я добрался до него у пустого сейчас прилавка горшечника в боковой части рынка. Я преследовал его молча, не выкрикивая его имени, не бросая вызова, ибо знал, что многие ищут его общества не меньше, чем я. Я преследовал его, как любовник, оставляя соперников в темноте и продвигаясь на ощупь. И вот наконец он оказался передо мной и я увидел его глаза в прорезях шлема.
Мы сошлись щитом к щиту.
– Когда-то ты добивался моей близости, Критий, - проговорил я.
– Ну как, теперь я достаточно близко к тебе?
Но он лишь скрежетал зубами и тяжело дышал - ибо я жил в трудах, а он в уюте, и дыхание у него было короткое. Я силой отвел его щит в сторону своим и ударил копьем; наконечник попал в ногу.
– Узнаешь меня? Я - сын Мирона.
Я ожидал, что он переменится в лице, но он лишь дернулся при ударе, а в остальном лицо его никак не отозвалось; и тут я понял, что это одно имя ничего ему не говорит, оно затерялось среди имен многих, обреченных им на смерть. И тогда во мне закипела ярость и сила моя вспыхнула, словно факел; я напирал на него, он пятился, я улучил момент и зацепил его ногой под колено, как делал Лисий в панкратионе; он рухнул, гремя доспехами, на стойки горшечникова прилавка.
Рука его ухватилась за полку, доска сорвалась, он покатился и упал на спину, и тогда я прыгнул на него и сорвал с его головы шлем. Теперь я увидел, что волосы его обильно тронуты сединой, лицо, вытянувшееся от страха, как будто съежилось с возрастом, и у меня словно желудок перевернулся при мысли, что его надо убить, но я не припомнил, что он забыл имя моего отца, - и тогда сказал себе: "Это не человек у меня под коленом, это зверь!". Я выхватил меч и проткнул ему горло со словами:
– Получи за Мирона!
Он захлебнулся - и умер. Не знаю, слышал ли он меня.
Уверившись, что он точно умер, я вскочил на ноги и увидел, как повсюду вокруг меня колышется битва. Я возвысил голос и закричал:
– Лиси-и-ий!
Закричал, потому что торопился рассказать ему, что я совершил. Я слышал, как его голос поднялся над общим шумом:
– Алексий! Я иду!
Но тут словно огромная скала свалилась на меня; я был раздавлен и отброшен в темноту; звуки битвы доносились до меня, ничего не знача, - так дитя, засыпая, слышит голоса в другой комнате.
Я пришел в себя во дворе, заполненном ранеными. Посередине двора находился фонтан, струя его падала в бассейн, обложенный синей плиткой, так делают мидяне. Голова болела, меня мутило, одолевала слабость. Должно быть, я свалился после удара по шлему, который меня оглушил, но крови на голове не было; рана у меня оказалась на бедре, сразу под кромкой нагрудника. Она была глубока, я лежал в луже крови. Должно быть, ударили копьем, когда я упал. Там, где кровь растеклась по мраморным плиткам, она подсохла и почернела по краям; так я понял, что нахожусь здесь уже какое-то время.
Мне хотелось пить, и звук текущей воды еще усиливал жажду. Но только теперь, когда я осознал, как хочется воды, мне первый раз пришло в голову: "Так я пленный или свободный?" Повернув голову к человеку, лежащему рядом, я спросил:
– Мы победили?
Он глубоко вздохнул и перекатил голову в мою сторону; я увидел, что он близок к смерти.
– Мы потерпели поражение, - сказал он и закрыл глаза.
Тогда я узнал его, хоть он и переменился: это был Хармид. Я видел его перед битвой внизу, на рыночной площади, среди всадников. Я позвал его по имени, но он больше не заговорил.
Я пополз к фонтану - весть о победе дала мне силу духа; но какой-то раненый, который мог ходить и пользоваться одной рукой, принес мне воды в шлеме. Я напился, поблагодарил его и спросил, давно ли кончилась битва.
– Уже час прошел, - ответил он, - и они объявили перемирие, чтобы забрать убитых. Я был там до недавнего времени. "Тридцать" удрали; пока я там лежал, люди, собиравшие мертвых, разговаривали между собой - люди и с той, и с той стороны.
Он еще много говорил, но я был слишком слаб и не поспевал за его рассказом. Я посмотрел на свою кровь на плитах, провел по ней рукой и подумал: "Не зря пролита". Некоторое время я отдыхал; появилась какая-то старая женщина, перевязала мою рану полотном; мне стало легче, я открыл глаза и принялся озираться вокруг - не терпелось уже, чтобы пришел кто-нибудь и отнес меня к моим товарищам.