Последние капли вина
Шрифт:
– Нет, - возразил Платон, приподняв брови и сурово сведя их.
– Я горжусь тем, что я - его друг. Прости меня.
Он ушел вслед за Федоном, который ничего этого не слышал. Я двинулся тоже, но тут Анит протянул руку и потеребил меня за гиматий. Он, будучи противником всякой церемонности и почтительности, от которых, как он считал, несет олигархией, имел привычку хватать, хлопать по плечу и тыкать пальцем в собеседника. Я испытывал почтение к его заслугам, потому сел снова.
– Удивляюсь я тебе, Алексий, - заговорил он, - что ты, который только сегодня был увенчан демосом и получил почести как друг, мог так спокойно слушать эти враждебные разговоры. Я думал, ты по крайней мере не позволишь Сократу больше дурачить себя теперь, когда стал мужем.
– Знаешь ли, Анит, я сражался как демократ здесь и на Самосе только потому, что Сократ научил меня думать своей головой. И Платон покинул лагерь тиранов, хоть среди них были его родственники, именно благодаря науке Сократа. Он учит каждого человека искать истину в себе самом.
Я видел, что он ждет, пока я закончу, чтобы высказать заготовленные заранее слова, как вроде я вообще ничего не говорил. Мне было легко с ним, нравилось, что он обращается с каждым человеком как с равным; но все же странно говорить с человеком, в мысли которого не можешь проникнуть. Внезапно мне показалось, будто меня окружает большая пустыня; я даже ощутил страх перед Паном, гонителем стад, как в каком-нибудь безлюдном месте.
– Этот человек, - ворвался в паузу Анит, - сколько я его помню, вечно водился с богатыми молодыми бездельниками, которые рисовались своей возможностью жить праздно и растрачивали лучшие годы, хотя могли бы овладеть честным ремеслом. Станешь ты отрицать, что Критий был его учеником? Или ты предпочтешь сказать "его другом"? Мало того, даже после восстановления демократии он над ней насмехается и старается ее подорвать.
– Не думаю, - возразил я.
– Собственно, я не знаю, что ты имеешь в виду, - разве то, что, по мнению Сократа, глупо выбирать архонтов и судей жребием. Он говорит, что ни один человек не станет выбирать лекаря по жребию, если у него заболеет сын. А ты стал бы?
У него потемнело лицо, и я понял, что пробудил какую-то мысль, досаждающую ему.
– Послушайся моего совета, - сказал он, - и не дожидайся, пока Сократ испортит тебя и оставит без всяких принципов, без религии, без почтения к чему бы то ни было, как других молодых людей.
– Испортит меня? Да я не понимал, что означает религия, пока не начал беседовать с Сократом! А сейчас уже поздно бросать его, Анит. С детских лет он был мне как отец - и много больше.
Я видел, как у него на лбу набухла жилка; и когда он заговорил снова, я уловил, что логика до него не доходит, он слышит только себя.
– Больше, чем отец? Вот ты и сказал главное. Вот где корень зла! Кто может направить мальчика лучше, чем его собственный отец, хотел бы я знать?
– Смотря в чем, - отвечал я.
– Тебе не кажется, что, например, кормчий может, если мальчик в море? Или врач, когда у него лихорадка? Если не ошибаюсь, Город думает, что даже я могу лучше - если мальчик учится бегать…
И я перевел разговор на тех, кто состязался в беге с факелами, думая успокоить его. Но он распалился пуще прежнего.
– Софистика!
– отрезал он.
– Бесконечные увертки с целью сожрать достойные принципы, истинность которых каждый человек понимает чутьем. Как захватил он такую власть над молодыми людьми? Конечно же, льстя им, заставляя думать, что их ждет особое предназначение в жизни, что они станут чем-то выдающимся, как этот зазнавшийся молодчик, который только что глумился над демосом; да еще своими поучениями, что заниматься честным ремеслом, где они могут познать истинную демократию, что-то отдавая своим товарищам, что-то получая от них, - что это лишь пустая растрата их драгоценных душ; что если они не могут болтаться с ним весь день по колоннадам, сводя языками на нет все святое, они станут болванами - точно такими же, как их бедные отцы, которые только проливали кровь, чтобы они могли жить как граждане, а не как рабы!
– Он сам был обучен ремеслу - и гордится этим. Весь Город это знает.
– Не говори мне о Сократе! Если молодые люди не платят за его уроки, то, клянусь псом, расплачиваться приходится их отцам!
Я проследил за его взглядом, заранее зная, что увижу. Его сын Антемион, юноша лет восемнадцати, сидел чуть дальше, в группе сыновей ремесленников, которые не сводили с него восхищенных взоров. Судя по их смеху, он только что рассказал очень непристойную историю; у меня на глазах он поманил к себе продавца вина - я заметил раньше, что он уже делал это два или три раза. Хоть зелье было крепкое, он пил его неразбавленным, как человек, который не может обойтись без вина, - светловолосый белобрысый юнец с раскрасневшимся подвижным лицом и отчаянными глазами.
– Он пьет больше, чем ему может пойти на пользу, - заметил я.
– Все его друзья сожалеют об этом. А в те дни, когда он приходил к Сократу, я вообще не видел, чтобы он пил. Не думаю, что он счастлив. И не потому, я уверен, что считает, будто слишком хорош для работы в твоей дубильне, но потому, возможно, что она мешает ему использовать что-то в себе, как бывает с птицей, если держать ее в клетке, когда у нее отрастают крылья.
– Болтовня!
– отрезал Анит.
– Кем он себя воображает? Отработает свое ученичество, как любой другой! Я сражался за равенство между людьми. Никто не скажет, что я воспитал своего сына так, чтобы он был лучше своих сограждан.
– Значит, он должен позабыть свою любовь к совершенству до тех пор, пока каждый гражданин не ощутит ее в той же мере? Я сражался, Анит, не ради венка - кроме тех случаев, когда бегал на Играх, - но ради Города, в котором я смогу знать, кто в действительности равен мне, а кто - лучше меня, чтобы воздать таким почести; где повседневная жизнь человека - это его личное дело и где никто не заставит меня лгать, потому что это выгодно или потому что так хочет кто-то другой.
Эти слова, когда я произносил их, казались мне моими собственными мыслями, которыми я никому не обязан, кроме каких-то воспоминаний в собственной душе; но когда я взглянул за стадион, туда, где в опускающейся темноте загорались огни в Верхнем городе, я увидел лампады Самоса, светящие в дверном проеме, и винный кубок на чисто вытертых досках стола. И тут боль потери ударила меня, как нож бьет ночью человека, который весь день охранял себя от него. Мир опустел, обратился в царство теней; но никто не протянет мне чашу воды из Леты [116].
"Нет, я бы и не стал ее пить, - возразил я сам себе.
– Ибо здесь он живет во всем, что мы делали вместе: вон в тех мальчиках, танцующих для Зевса, в свободных людях, наблюдающих за ними, - и в мыслях, свободно отражающихся на их лицах; в этом глупом старике, высказывающем то, что у него на душе, все как есть, без всякой опаски; и в Сократе, который говорит своим друзьям: "Мы либо найдем то, что ищем, либо освободимся от самоуверенной убежденности, будто знаем то, чего на самом деле не знаем".