Последние Каролинги – 2
Шрифт:
Внезапно у него вырвалось радостное восклицание. Пожар пощадил один из домов. Конечно, это была просто лачуга, но все же лучше, чем ничего. Хотя… это могла быть ловушка…
Он спешился. Обнажив меч, толкнул плечом скрипучую дверь. Закашлялся от пыли, в глаза попала какая-то труха. Однако лачуга была пуста. Очевидно, ее жители бежали от пожара или набега, побросав все свое имущество. На их жалкие пожитки Жерару было в высшей степени наплевать, с него хватало и того, что здесь имелся очаг, а также стол, скамья и даже довольно путная кровать, на которую была свалена груда овчин. Высунувшись наружу, он велел одному из разведчиков сообщить, что ночлег для короля найден. К приезду Эда Жерар успел уже развести огонь,
Эд остался ночевать в лачуге. В прежние года он, может быть, и не ушел бы от своих воинов, из холода и мрака, где предстояло провести ночь. Но в последнее время он стал гораздо безразличнее как к людям, окружающим его, так и внешним обстоятельствам. Да и не поняли бы его, если б он отказался от лучшего, что могли ему предложить. Какой же он тогда король?
Жерар также ночевал под крышей, но – растянувшись у порога. Это была его обязанность – охранять короля… и, честно говоря, сегодня это была приятная обязанность. Потому что его стараниями лачуга была единственным местом в округе, где была тепло. Он крепко проспал всю ночь. Спал ли король, он не знал.
Утром он выступили снова. И снова потянулись голые поля, разбросанные хибары и набыченные замки, и вдоль дороги бродили звери, обнаглевшие, как люди, и люди, одичавшие, как звери. Злобная, дьявольская издевка над воспоминанием о том давнем возвращении в Париж – тоже в холода, тоже по заброшенным дорогам и диким деревням, когда из ворот святого Эриберта выехало два всадника, а к Парижу подошла армия – тогда тоже было голодно, и впереди ждала гибельная неизвестность, и они знали, что, даже если они победят, многие, может быть, все, до того сложат головы… но все были еще живы, все были молоды, близость опасности лишь возбуждала, и от мороза и голода веселей бежала по жилам кровь…
У Жерара сейчас кровь бежала по жилам если не веселее, то быстрей. Его постоянно лихорадило, и он то клацал зубами в ознобе, то прятал, надвинув поглубже шлем и опустив голову, пылающее в жару лицо. Он стыдился признаться товарищам в своем нездоровье. Такой позор – сильный воин, а мается простудой, как несмысленный малец! Ничего… Ничего… Он не раз видел, как люди терпели боль тяжелейших ран, так неужто станет жаловаться на легкую хворобу? Пройдет… само пройдет…
Но не проходило. С каждым днем становилось все хуже. Голова болела так, что следы выступали из глаз и замерзали на щеках, разламывало крестец, пересыхало во рту. Чтобы никто ничего не заметил, на привалах Жерар держался в стороне от остальных. Это было нетрудно, так как на привалах все заботились в основном о том, как раздобыть и поделить еду. Жерар же не мог проглотить ни куска. И, кажется, он преуспел, скрывая простуду. Но последний переход до Лаона он уже с трудом держался в седле.
В Лаон они вернулись в день Всех Святых. Били колокола на звонницах, и это единственно напоминало, что нынче праздник Небесных сил. Но люди не радовались празднику, наоборот, кое-кто припоминал, что в старые, языческие времена именно в этот день злые силы справляли свой шабаш.
Когда королевская свита въехала во внутренний дворцовый двор, Авель был уже там. Ему хотелось броситься перед королем на колени, испросить у него прощения… Эд то ли не замечал его, то ли не обращал внимания. Пока приор протискивался сквозь конюхов и обслугу, он молча, глядя перед собой, подымался по ступеням дворца.
Авель целеустремленно пробивался вперед. Будь люди по-другому настроены, они бы сразу пропустили королевского духовника, но сейчас они были слишком измучены. До него донесся грубый голос:
– Эй, что ты там разлегся, как девка?
Приор посмотрел в ту сторону и увидел Жерара, распростершегося на плитах двора. Какой-то конюх заметил:
– Он задыхается. Дай-ка я ему куртку-то расстегну, чтоб дышать полегче было.
Так он и сделал. Но, освободив ремни на кожаной, обшитой медными бляхами куртке Жерара и застежку на рубахе, он отшатнулся, увидев на шее и груди оруженосца налитые темной кровью и оттого казавшиеся черными волдыри.
Авель тоже их увидел.
– Отойдите все от него!
Он сам испугался звука собственного голоса. Другого – не испугался. Выбравшись в пустой круг, образовавшийся вокруг Жерара, Авель опустился рядом с ним на колени. Жерар дышал трудно, сипло хватая воздух ртом. Авель приподнял его голову и вгляделся повнимательнее. Да. Черная кровь набухала в пузырях на языке и небе Жерара, обильно высыпавших в его рту и не дававших ему вздохнуть.
Авель выпустил голову оруженосца и безотчетно поднес руку к своему покрытому грубыми рябинами лицу.
Ропот ужаса прошел по толпе.
– Черная оспа!
– Господи, спаси и помилуй нас!
Никто не сделал даже движения, чтобы помочь больному. Напротив, люди старались держаться как можно дальше. И отступали от дружинников, которые много дней были рядом с больным и, возможно, уже несли на себе клеймо заразы.
Авель молился на коленях рядом с Жераром. Ему одному не грозила здесь опасность, но страх поразил его не меньше остальных. Черная смерть вошла во дворец. Как хищник, алчущий добычи… или как жнец, чья коса сметет все жизни на пути, и уцелеют лишь немногие?
И на это скопище людей, плачущих, бранящихся, молящихся и богохульствующих, сверху смотрел Эд. Он понимал, что должен отдать приказ расчистить одно из казарменных зданий под барак для будущих больных и послать за лекарями – если они понадобятся. Но он не мог забыть, что только два человека ночевали в той лачуге, уцелевшей в выгоревшей деревне. Теперь он знал, почему деревню сожгли. А также знал, что означают озноб и невыносимая головная боль, уже вторые сутки досаждавшие ему.
Жерар умер три дня спустя. Эд был сильным человеком. Он слег только на пятый день по возвращении в Лаон.
Есть места, где жизнь не замирает даже в самые лютые холода, даже во времена бед и лишений. Злачные места. Одно такое заведение лепилось у городской стены, и первоначальным владельцем было гордо поименовано «У святого Виктора», ибо располагалось подле ворот, посвященных оному святому, благодарными же посетителями прозывалось просто Гнилой Хибарой. Собиралось же здесь погреться городское отребье – воры, нищие, калеки – подлинные и мнимые, гистрионы, шлюхи, беглые монахи и прочая шваль. Публика почище и места для возлияний выбирала почище. Поэтому за неделю до святого Мартина, поздно вечером, когда в Гнилую Хибару ввалился посетитель, явно принадлежавший к более чистой публике, кое-кто из здешних новичков подозрительно покосился в его сторону. Это был еще молодой мужчина, среднего роста, но с широченными плечами и длинными руками, в добротной одежде, при хорошем вооружении. Лицо он имел чистое, без рябин и шрамов, и зубы были все целы. Он был уже основательно пьян, и Гнилая Хибара, похоже, являлась лишь конечной пристанью в его странствии по питейным заведениям, а посему названные новички склонны были рассматривать его имущество как возможную законную добычу. Однако хозяин кабака, тощий, жилистый, носатый, не поддающегося определению возраста, кажется, знал новоприбывшего и не удивился его приходу, хотя и восторга не выказал. Без лишних слов он расчистил стол в самом темном углу зала, кого-то вышвырнув оттуда тычком, кого попросту спихнув под стол, и собственноручно приволок пред посетителя кувшин с вином и кружку. Приняв все это во внимание, излишне любопытные вернулись к своей выпивке, своим делам и своим разговорам.