Последние Каролинги – 2
Шрифт:
Все городские ворота давно были заперты на ночь, но в условленном месте, за стеной, с лошадьми ждал бельмастый Вигор, совсем мальчишка еще, недавно прибившийся к ним и обучавшийся двойному ремеслу гистриона и шпиона. А через стену Крокодавл надеялся перебраться. Если только… все громче до него доносился лай собак. В Париже пока не было такого голода, как в деревнях, и собак здесь не ели – брезговали, а вот кормить – не кормили. Злобные, почти одичалые псы носились по окраинам… а если добавить сюда еще и вечные рассказы о волках… Не должно этого быть. Но испытанный прием – подождать, пока тот, за кем следишь, упьется и начнет болтать, а в случае чего и разговорить – на этот раз дал сбой. Не всегда везет, как тогда с Рикардой…
Кажется,
Некогда, некогда, некогда гадать! Крокодавл свернул за угол, укрылся в густой тени. Так и есть – прогромыхали мимо, целая орава, с факелами, при всей амуниции. Ну, дуйте себе, милые, с богом… пропустив их, он помчался дальше, хотя бег его постепенно сходил на нет. Все-таки годы давали себя знать, и сердце колотилось, почти выпрыгивая из горла. К счастью, выпрыгнуть не успело… вот и нужное место. Сверху стена просела – чинили, видимо, наспех после осады, а потом поправить руки так и не дошли… и часовые здесь ночью не ходят, боятся ноги поломать.
Крокодавл достал из-под рваной куртки веревку с крюком. Дышалось со свистом, добросил веревку до верху только с третьего раза. Лезть тоже было тяжело – старость проклятая, и брюхо мешает. Был бы Нанус, он бы и без веревки влез, и старика за собой втянул. Но все же руки были у него еще крепки, и он подтягивался на веревке, и заветная цель была уже близка, когда он снова услышал шум внизу. Погоня, сделав круг, возвращалась по своим следам. Ничего, ничего, он уже поднялся выше, чем достигает свет от факелов… его не заметят.
Но в это мгновение тучи, казалось бы, так плотно и надежно затянувшие небо, дали разрыв, и выкатилось луна, погубительница, солнце мертвых, ведьмина радость! Прокляв все на свете, Крокодавл поспешно пополз вверх. Поздно. Его уже заметили. Торжествующие голоса раскатились хором ругательств. Он не смотрел вниз, а если б и смотрел – что б это теперь изменило? Острая боль пронзила левую ногу. Стрела пробила ее насквозь. Крокодавл сделал еще несколько рывков и, наконец, ухватился за край стены и подтянулся на руках. Подлая луна сослужил хоть одну хорошую службу – отсюда ему были видны лошади и Вигор. Крокодавл попытался вскарабкаться наверх, чтобы перевалить на ту сторону. И понял, что не может. Слишком больно… и нет сил. Он снова повис на руках. Каменная крошка сыпалась из-под пальцев. Двинув занемевшей шеей, он покосился вниз и увидел, что лучники снова целятся в него. Ох, как больно-то… сейчас он свалится, или его застрелят – конец один. И тогда Крокодавл заорал во всю мощь своей некогда прославленной глотки:
– Вигор, беги! И скажи королю – это сделал Роберт! Убил Роберт!
Как ни странно, среди дружинников заболели очень немногие. Может быть, сказались принятые во благовременье меры предосторожности. Но королю они уже помочь были бессильны. Как бессильны пользовавшие хворых военные лекаря. Ученого же врача, мастерством подобного Сулейману, в то время в Лаоне не пришлось. Все, что могли сделать эти лекаря – окружить постель больного горящими жаровнями, в которых постоянно поддерживался огонь, дабы зараза не распространялась за пределы покоев, а заодно поддерживая там благодетельное тепло, унимая мучительный озноб – непременный спутник черной оспы.
Единственным, кому дозволялось нарушать огненную преграду, был Авель, дневавший и ночевавший во дворце. Его зараза не страшила, ибо каждому известно, что дважды оспой не болеют. Но ему все равно было страшно. Страшно в этом огромном, темном, нетопленом здании – если оно и до болезни Эда казалось запустевшим, то что говорить сейчас? Большинство слуг и придворных разбежалось или пряталось где-то по щелям, страшась заразы. Остались старые рабы, которым смерть была уже не страшна, и самые верные воины охраны. С ними можно было не опасаться нападения извне, однако тьма, заполонившая дворец, где, казалось, не было иного света, кроме огненного кольца, пылавшего вокруг Эда, пугала больше. Оставалось молиться милосердному Господу и просить о помощи святых заступников Галлии – Мартина, Медарда и Дионисия. Ибо Авель даже и в мыслях не мог допустить, что Эд умрет. Всем, кто мог его слышать, и самому себе он беспрестанно повторял, что пережил же он эту проклятую хворь – и ничего! Однако Авель был в те поры почти на двадцать лет моложе своего духовного сына, а главное – он отчаянно хотел выжить. А хотел ли жить Эд?
…Жить он не хотел. И последние месяцы не раз подкрадывалась к нему мысль, что смерть стала бы для него избавлением. А теперь, когда болезнь ломала его тело и отравляла кровь – тем более. Но и умирать так он не хотел. Как угодно – но не так. И он должен жить. Должен, должен, должен… Как он всегда ненавидел это слово, желая жить по собственной воле. И теперь цепляется за него, как за последнее, что у него осталось.
Перед кем же у него такой большой долг? Перед Нейстрией? Перед своей королевской короной? Или той самой волей, что была выше королевской? Что сделало из него – как давно, в незапамятные времена это было сказано – «несчастнейшего из людей»? Воля? Гордыня? Ненависть? Ничего этого уже не было. Было бы – может, и болезнь бы отступила. А так – приходится обороняться одним долгом. Неверное оружие, не годится даже для сильных рук. А если они ослабели? И чтобы победить врага, надобно его ненавидеть. Как можно ненавидеть болезнь? И поэтому она хуже надсмотрщика в рабстве, тюремщика в темнице.
В таких оковах его еще никогда не держали… а мало ли их было, оков? Хорошо, когда оковы зримы, чтобы их можно было разбить, враги живы, чтобы их можно было ненавидеть… а главное, пусть даже ты этого не знаешь, где-то по зимним дорогам едет на гнедом коне девушка в мужской одежде, и при ней два меча: один короткий – для себя, и длинный, двуручный, чтобы передать хозяину, которого она непременно разыщет…
Никакой Озрик не приедет к тебе теперь. Никто не поможет.
Голоса снаружи прорвались сквозь пелену боли.
– Что… там?
Из тьмы появился Авель – черная огромная фигура казалась призрачной в пламени жаровен.
– Прибыли сеньер Верринский и граф Вьеннский.
– Тогда почему кричат?
– И еще гонец из Парижа… прорывается сюда, а стража его не пускает.
– Пусть придет… гонец.
Авель передал часовому слова короля, и вскорости гонец появился – оборванный тщедушный мальчишка с бельмом на глазу. Он затравленно озирался по сторонам. Хотя такой парень явно должен был уже навидаться всяких видов, заметно было, что ему не по себе. Авель взял его за костлявое плечо, подвел к дверям опочивальни и начал привычно пояснять:
– Войдешь – стой на месте. Оттуда и говори. Через огонь не перейдешь – так и не заразишься.
Несколько успокоившись, бельмастый переступил порог.
– Я был в Париже… с Нанусом и Крокодавлом…
– Где… они?
– Их убили… кажется. Крокодавл успел крикнуть… Я в точности запомнил: «Скажи королю – это сделал Роберт. Убил Роберт.»
– Что? – хрипло вырвалось из-за огненной преграды.
– Убил Роберт, – повторил Вигор.
И стоило беспокоить короля из-за того, что граф Роберт убил его людей? – подумал Авель. А больше ничего не успел подумать, потому что Эд неожиданно рывком приподнялся в постели. До этого мгновения он оставался неразличим для Вигора, но теперь, когда он увидел, во что превратилось лицо короля, только охнул от ужаса.