Последние Каролинги
Шрифт:
— Вот я тебя сейчас оженю! — Тьерри выдернул из огня раскаленную кочергу и ткнул аббата пониже спины.
— Уй-уй-уй! — завопил священнослужитель.
Пылающей кочергой Тьерри махал перед лицом Гермольда, приглашая сознаться, где грамоты и золото.
— Приведите сверху мальчишку! — заорал аббат. — У хрыча сразу развяжется язык!
Гермольд напрягся на столбе и плюнул в перекошенную физиономию Красавчика.
— Будьте вы прокляты, разбойники ночные! Пусть не будет вам вовек ни счастья, ни удачи! Да издохнете вы без семьи, без очага, и ворон расклюет ваши гнилые трупы… Что ты гасишь огарок, смрадный Тьерри, тебе стыдно смотреть в глаза твоей жертвы?
В наступившей темноте послышалось шипение железа и слабый вскрик Гермольда.
— Зажгите огонь! — приказал бастард. — Кто смел погасить? Тьерри, брось кочергу. Симон, приведи сверху мальчишку.
И вдруг с улицы раздался истошный крик.
— Это десятник деревенский кричит, — определил аббат. — Что ему нужно?
Райнер распахнул дверь, и стало слышно, как десятник выкрикивает, колотя в медное било:
— Норманны идут, норманны! Спасайтесь, люди!
Эд вышел наружу и расспросил десятника. Оказалось, что под покровом дождя норманны высадились на пристани, вероятно надеясь самого императора захватить.
— А много их?
— Говорят, сотни три или четыре,
— Ого! — вскричали близнецы.
Все спешно переседлывали лошадей. Тьерри схватил повод кобылки аббата, а тот его отнимал. Оруженосцы привязали раненую собаку к седлу Эда.
— Куда, куда? — суетился аббат, видя, что Тьерри уже в седле его кобыленки,
— Пошел прочь, поганая кочерыжка! — Тьерри отшвырнул его пинком, так что поп полетел в крапиву.
Но Эд приказал кончать распри, и аббат, догнав выезжающего Тьерри, вскочил сзади него на круп лошади.
Когда стало светать, в разоренный дом Гермольда осторожно вошел Винифрид. Увидев неподвижного Гермольда, отшатнулся, но затем обрезал путы, снял обвисшее тело. Молчал, сняв шапку.
Затем устремился к лестнице — посмотреть, что наверху. Нога ударилась обо что-то круглое и тяжелое. Пригляделся и вздрогнул — это была голова безрукого слуги.
Сверху послышались шаги, и Винифрид на всякий случай спрятался за кресло. Ему показалось, что белый призрак спускался, словно плыл по ступенькам. Потом понял — это же и есть Азарика, одетая в костюм сына Гермольда!
Девушка творила непонятное. Приникла к груди лежащего старика и затихла, будто умерла вместе с ним. Винифрид хотел было выйти из-за кресла, но она внезапно поднялась, раскинув руки, как крылья белой птицы. Justitio! Veritas! Vindicatio! — выкрикивала она.
Страшно было смотреть в ее дикие глаза, слышать голос, ставший похожим на совиный клекот. «Мать была права, — сжавшись, крестился Винифрид. — Бесов заклинает!» А она вновь повторяла на своем латинском языке: «Справедливость! Правда! Месть!» — и вырывала у себя клоки волос, чтобы болью телесной утолить душевную боль. И вдруг увидела голову однорукого, оскалившую зубы, запнулась и выбежала вон. Винифрид хотел за ней последовать, но жалобный стон его остановил. Старый Гермольд ожил и пытался встать. Винифрид от ужаса даже не мог креститься.
Молочный туман выполз из леса, растекаясь по лугам. Вершины холмов растворялись в предутренней мгле. Далеко в деревне монотонно отбивал колокол — ни голос человека, ни крик петуха не отвечали его одинокому зову.
Туман распадался на клочья, и они двигались в пойме реки, похожие на вереницы слепых. Колокол бил и бил им вслед, глухой в пелене тумана и все же слышный на много миль окрест.
Азарика сделала шаг, и туман подхватил ее, словно на крылья. А колокол бил и бил далеко позади, провожал без радости и без печали.
Глава II
У врат учености
— Приор Балдуин! Ты спишь, приор Балдуин?
Большой колокол Хиль грянул, и низкий его звук ударил в монастырские своды, замирая в толще камня. Приор Балдуин со стоном повернулся на жестком своем ложе, не в силах разлепить веки. Противный голос между тем продолжал не то напевать, не то нашептывать:
— Итак, ты спишь? Спи, благо тебе. Ведь ты не знаешь, что один из твоих учеников — женщина.
Балдуин мигом проснулся, сел, почесывая худые икры. Голос прекратился, но в ушах все отдавалось: «Один из твоих учеников — женщина».
Приор знает: это все ОН, это ЕГО проделки. После того как приор велел окропить кельи святой водой и обошел монастырь крестным ходом, ОН приутих. Проявлял себя лишь в мелких выходках — то задувал ночью дым в очагах, то толкал под локоть переписчиков, чтобы те портили дорогостоящий пергамент. Приору он стал являться не в апокалипсическом облике, а в виде misere mus — крохотной мышки, которая смешливым глазком поглядывала, будто гвоздь в душу втыкала. Приор поставил на нее мышеловку, но бес и тут схитрил. Мышеловка прихлопнула палец ноги самого Балдуина, и приор не мог стоять обедню.
Теперь же бес вот на какие пустился уловки! Приор покрутил головой, отгоняя наваждение. Явился цирюльник, повязал ему салфетку, намылил. Водил бритвой, выскабливая морщины. Балдуин стал думать о вывозке навоза, как лукавый явственно ухмыльнулся у самого уха: «А у тебя в обители женщина!» — Преподобный отец! — всполошился цирюльник. — Вы изволили порезаться!..
Приор шел к ранней мессе внушительным шагом. Хоть и сухощав, но властен, представителен — миряне издали спешат поклониться. Монастырек невелик, не такая держава, как, скажем, в Туре или Реми, где находили себе покой короли. Но хозяйство Балдуина крепко, и даже после трех налетов бретонцев и двух — норманнов (ох, эта карающая десница господня!), он кладет в закрома не менее ста возов пшеницы и пятисот ячменя. А пивоварни, а сыродельни, а кожевенные дубильни — не перечислишь. И тут еще голос, полный издевательства и соблазна: среди твоих учеников женщина!
А все каноник Фортунат, друг покойного Сервилия Лупа, хе-хе, блистательные лбы! За образованностью гонятся, за талантом, а кому он, этот талант, нужен в век, когда главное — нюх потоньше да клыки поострей?
Прошлой осенью каноник Фортунат принял нового ученика. Приору уже тогда все это показалось странным. Новенький, правда, был мальчишка как мальчишка — тощие плечи, резкие скулы, плохо стриженная грива черных волос. Но что-то Балдуин разглядел в нем неестественное — какую-то чисто женскую мягкость. И не просто понял — почувствовал: нельзя принимать.