Последние Каролинги
Шрифт:
Разъяренный Сигурд приказал тех, кто бежал от Авеля, публично утопить, а к воротам монастыря подкатить таран, только что изготовленный нанятыми в Испании мастерами.
Услышав его гулкие удары, монахи пали духом и стали читать отходную, а Авель, сидевший в одиночестве за столом, рассердился:
— Хамы, пообедать не дадут!
— Господин Авель! — прибежали за ним привратники. — Ворота наши уж прогибаются, что делать?
— Лейте на наглецов смолу, — приказал Авель, догладывая ножку.
Через малое время они примчались опять:
— Смола кончилась!
— Проклятье! — чертыхался Авель. — Только за окунька взялся! Лейте на них кипяток, а мне дайте сметаны, сметаны мне дайте!
Наконец ворота затрещали, готовые рухнуть. Авель встал, с сожалением оглядывая опустошенный стол. Остатки монахи поспешили припрятать, чтобы не отвлекать доблестного защитника.
Авель выдвинул запирающий ворота брус, внезапно распахнул створу. Лоб тарана, не встретив помехи, далеко въехал в арку ворот. Ухватившись за него, Авель выдернул весь ствол и вышел с ним из ворот. Испанские мастера показали пятки, а остатки тарана Авель сжег перед воротами на костре.
Когда он вернулся к святому Герману, монахи, кто со сковородкой, кто с кастрюлькой, приплясывали вокруг него и пели:
Он сражается без правил,
Но в любом сраженье прав.
Раньше был он кроткий Авель,
А теперь он Голиаф!
Гоццелин смеялся от души, когда ему рассказывали о подвигах его «племянника».
Вдруг доложили — кто-то его спрашивает, кто — не поймешь. Ввели человека в остатках прежде роскошной шубы, худого настолько, что обтянутая кожей желтая голова качалась в облезлом воротнике. Гоццелин еле узнал его — Юдик, управляющий принцессы!
— Просят… — шевелил он губами. — Помирают они…
Еще в начале осады принцесса, по совету Гоццелина, покинула фамильный дворец, слишком близко от которого теперь шли бои. Нетопленный и отсыревший, он дал пристанище табору беженцев из захваченных врагом предместий.
Гоццелин, ведомый под руки своими серафимами, отыскал ветхий домишко в глубине Острова. Миновал закопченные коридоры, загроможденные мебелью, и оказался в низкой и душной комнате с заметным запахом тления. На куче подушек возвышалась птичья головка с запавшим ртом и приставленным к макушке роскошным париком.
— Гугон! — позвала умирающая. — Подойди, Гугон.
— Я не Гугон, — приблизился архиепископ, — я Гоццелин.
— Все равно… Пусть придет Конрад.
«Зовет покойников!» — подумал Гоццелин. Он позвонил в колокольчик, и юные послушники внесли приготовленные святые дары. Приживалки хныкали за дверьми.
— Гугон, не уходи… — сказала принцесса, когда архиепископ приказал святые дары унести.
— Я не Гугон, светлейшая, — как можно мягче возразил он.
— Все равно… Последи, все ли вышли.
Гоццелин повиновался. За долгую церковную жизнь сколько пришлось ему выслушать предсмертных исповедей, и каких! А ведь Аделаида — родная дочь Людовика Благочестивого, значит уходит навек последняя прямая внучка Карла Великого!
— Гоццелин или кто ты есть… Посмотри, что у меня на столе?
— Хлеб… Что еще? Свеча, что ли?
— Черствый хлеб! Рожденная в порфире вынуждена есть черствый хлеб!
Гоццелин промолчал. У множества беженцев в залах старого дворца не было и черствого хлеба!
— Витибальд! — позвала принцесса, и Гоццелин вздрогнул: это было его давно забытое мирское имя. Как будто кто-то позвал его из могилы.
— Витибальд… — повторила умирающая. — Помнишь, мы в детстве ловили птичек? Мазали клеем веточки…
Гоццелин ощутил, как по щеке, помимо воли, крадется слеза.
— Витибальд, поклянись… — еле разбирал он в шепоте старухи мертвые франкские слова. — Ни одному смертному… Эд не мой… Эд не мой сын… Я взяла его…
— Зачем? — вырвалось у Гоццелина.
Она закрыла совиные веки, головка выбилась из-под парика, и прелат подумал, что все кончено. Но черные ее глаза блеснули, и она отчетливо произнесла:
— Глупый монах! Тебе не понять, что делает любовь!
А потом, задыхаясь, бормотала уж совсем непонятные слова:
— Спеши, скорей! Будет поздно… Андегавы… Забывайка…
Далеко у входа происходила какая-то возня, слышались крики. Но архиепископ ничего не слышал. Погруженный в воспоминанья, он вдруг ярко увидел эту самую Аделаиду хрупкой девочкой в муслиновой фате, и он, герцогский сын, тоже юный, ведет ее к первому причастию… Какая-то, видимо, трагическая история с ней произошла! Сколько ж она унижений приняла за этого бастарда, а нате вам — он и не ее сын… И сгинул невесть где!
Кто-то бежал по скрипучим коридорам, гремя шпорами.
— Святейший, святейший!
— Что? — спросил Гоццелин, не двигаясь с места.
— Какое-то огромное войско подошло к стенам! Эд вернулся! Не иначе, наш Эд!
Принцесса спала, мирно посапывая. Гоццелин, опираясь на вестника, ушел, наказав серафимам — чуть что, бежать за лекарем.
Они, светлый, как агнец, и черный, как вороненок, уселись на подстилку возле двери.
— Смотри! — вдруг шепнул светлый. — Ей плохо.
— Бежим за лекарем! — привстал черный.
Но товарищ за руку притянул его на место.
— Тш-ш! Что ей лекарь? Душа ее отходит. Наблюдай, кто за ней явится — бес или ангел?
— Смотри-ка, Озрик, вон у того мыса язычники на двух барках соорудили целый понтон!
На площадке башни ветер метался как безумный, сыпал снежную крупу. Эд морщился, всматриваясь, указывал Азарике на захваченный врагом берег.
— Видишь, бревна таскают бедняги пленные под ударами бичей? Клянусь святым Эрибертом, они строят плавучий таран или что-нибудь вроде этого. А сколько дракаров — целый город на реке!