Последние рыцари

Матавуль Симо

Ива, или «Баконя», «другоданный» сын Космача, в двенадцать лет походил на хорошо развитого пятнадцатилетнего паренька: румяный, крепкий, живой, веселый и всегда готовый на озорство. Он метал камни дальше многих старших ребят, прыгал лучше и бегал быстрее сверстников, карабкался на деревья, как белка, скакал на коне без седла и узды и не прочь был иной раз схватиться и с усатым парнем. Во всем Зврлеве нельзя было найти подростка, не отмеченного кулаками Бакони; впрочем, его тело тоже было усеяно синяками, и все же он никогда не прибегал к защите отца, а мстил сам, как мог, и терпел, как юнак. Однако больше

всего отличался он от прочих детей твердой волей: что задумает, то и сделает, пусть хоть сотня препон стоит на его пути; что затаит — ни за что не скажет, хоть режь его на куски. Порою Баконя так и сыплет словами, а то молчит, точно изваянье.

Это могло показаться удивительным, но еще удивительней было то, что Хорчиха любила Баконю больше Космача, Заморыша и обеих дочерей, «Чернушки» и «Косой». Она не пожертвовала бы его мизинцем за любого из них и отдала бы их всех за одну его красивую голову. Хорчиху раздражала малейшая оплошность дочерей; когда бывала не в духе, изливала свой гнев на всех домашних, а Баконе не только ни разу не сказала дурного слова, но защищала его и тогда, когда озорство его было совершенно очевидно. Сколько раз Космач, рассвирепев, бросался с кулаками на «несчастное дитя», но Хорчиха, точно наседка, защищающая своих цыплят, напыжившись, преграждала ему дорогу.

Следует наперед заметить, что здоровенный староста Космач побаивался худосочной Хорчихи! Черт его знает, как это могло случиться, но теперь вам понятно, почему пареньку было легче легкого, широко расставив ноги, слушать с насмешливым видом укоры отца…

После Бакони милее всего ей был четырехлетний «Пузан», или Рохо, родившийся уже после дочерей. Когда Космач успокаивался, Хорчиха брала на руки Пузана и ласково сюсюкала:

— Вот кто будет нашим пастырем, нашим епископом, нашей короной!.. Хоцесь, плутиска? Я еще крохотуля, туля, туля, а вот вырасту больсой, сой, сой, сой и буду епископ, пископ, пископ!.. Дусенька мамина, сердечко ненаглядное, гордость наша!.. — И — чмок, чмок, чмок! Целует его и баюкает, покуда тот не уснет…

— С божьей помощью все устроится! — после долгого раздумья промолвит наконец староста.

— Кому как не ему! — зевая, подхватывала Хорчиха.

Все укладывались.

Тянулась вся эта история под кровом старейшего из Живоглотов довольно долго и, вероятно, тянулась бы еще дольше, если бы не одно происшествие.

III

Выбор

Случилось это в начале осени. Как-то в будний день, сразу после захода солнца, Космач с домашними собрались вокруг стола, на котором в деревянной миске дымилась пура. Снаружи дул сильный северный ветер. Прежде чем сесть за еду, вся семья хором принялась читать «Отче наш», и, только дошли до слов «да приидет царствие твое», тонкий слух Бакони сквозь шум ветра уловил топот копыт. Он кинулся к двери с криком:

— Фра Брне!

Космач и Хорчиха выбежали во двор, и их взору прежде всего предстала самая тучная часть тела святого отца, так как Буланый повернулся крупом к двери, а фратер, согнувшись с натугой, высвобождал ногу из стремени. Слуга, черноволосый парень, в которском костюме, с двумя пистолетами за поясом, держал коня

под уздцы; Космач подбежал, освободил ногу брата из стремени и, обхватив его за широкую талию, помог сойти. Братья дважды облобызались. Хорчиха приложилась к руке деверя, а Баконя поднес к губам конец опоясывающей францисканца веревки.

Фра Брне казался на целую голову ниже брата, однако, если бы Космачу сбрить усы, надуть щеки, шею, живот и, наконец, зад, он стал бы вылитым Брне.

— Бежим в дом, с ног валит! — сказал фратер и добавил уже на пороге: — Благословен Иисус!

— Во веки веков Иисус и Мария! — подхватили Космач и Хорчиха. Растерявшаяся хозяйка стала тыкаться из угла в угол, не зная, за что взяться.

— Ну, как вы? — спросил преподобный отец.

— Слава богу и пресвятой деве, неплохо! Сыты, здоровы, вот и живем помаленьку, — ответил староста Космач.

— Ну-ка, невестка, подстели суконце на стул! — приказал фра Брне.

Хорчиха постлала кусок домотканого сукна.

— Та-ак! — протянул фратер. — А теперь стяни-ка с меня сапоги и положи под ноги колоду. Та-ак! Ну и зажги свечу!

В каждом католическом доме хранится освященная в праздник сретенья восковая свеча, для отходной. Хорчиха перекрестилась и прошептала:

— Прости, господи и пресвятая богородица! — зажгла свечу и поставила ее в стакан с зерном.

Брне откинулся на спинку треногого стула, сложил руки на животе и завертел большими пальцами.

Слуга внес сумки, а Баконя седло.

— Не знаю, как быть! — проговорил Космач, почесывая затылок. — Хочешь, курицу зарежу?

— Бог с тобой! — ответил фратер. — В своем ли уме? Ведь сегодня пятница!.. Об ужине не заботься… Где остальные ребята?

— Боятся, вот и спрятались за ткацкий станок, — ответила хозяйка.

— Идите ужинать, дай вам бог здоровья! Степан, давай-ка и мы закусим. Садись и ты, Иероним, поужинаем в-месте.

Хозяйка переставила миску с пурой на пол, стол пододвинула к деверю, потом подвела к нему Заморыша, Пузана, Косую и Чернушку, чтоб облобызали кончик дядиного веревочного пояса.

Степан вынул из сумки и развернул бумажный сверток. В нем оказались три жареных форели. Затем вынул с десяток яиц, кружок сыра, пресную лепешку, вилку, нож и стакан.

Космач почесывал затылок и, казалось, думал: «Так-то поститься легче легкого!»

— Иди, Иероним, садись, — бросил фра Брне.

— Да я… как его… не… — стал было отнекиваться Космач.

— Иди, иди! Садись-ка и ты, Степан, с нами.

И все трое дружно принялись за еду. Порывы ветра то и дело хлопали наружной дверью. Завывал пес под навесом. Хорчиха перешептывалась с детьми, а Баконя, позабыв про еду, уставился разиня рот на дядю.

Баконя думал о том, как хорошо быть фратером! Как чудесно гарцевать на добром коне в сопровождении слуги, носить чистое белье, спать на мягкой перине в теплой сухой келье, есть мясо, рыбу, пить вино и кофе каждый божий день! Как приятно, когда тебя всюду привечает народ! Мужчины уже издалека снимают шапки, женщины низко кланяются! А подойдет кто — целует руку и кончик веревочного пояса!..

— Ты чего? Почему не ешь? — спросила его мать.

Баконя только замотал головой.

Вдруг распахнулась дверь, и целая ватага Ерковичей ввалилась в дом.