Последний атаман Ермака
Шрифт:
Тут все мужики и бабы уши свои и пораскрыли — что же такого важного скажет Фома? А он вышел да и говорит народу с поклоном: “Вот, люд провославный, должен я вам сказать правду: все детишки в нашем селе, которые рыжие, все от попа Никиты родились!” — Село так и ахнуло! Мужики рукава начали закатывать, бабы с воплем из церкви, как стая воробьев из амбара, порскнули, а поп Никита через алтарь стрекача задал домой, кинулся верхом на коня, да только и видели его черную рясу в пыльной туче над дорогой! Более того попа никто и близко нашей округи не видел. Аминь!»
Казаки посмеялись над незадачливым попом Никитой, а Ортюха покачал головой и со смехом сказал, вновь подмигивая старцу Еремею:
— Истину поведал ты нам, отче Еремей, потому как не провалился в преисподнюю под Самарой. Только хочу спросить, не о себе ли ненароком речь вел? Не с той ли поры в бегах дальних, что и в Сибири успел побывать со славным атаманом Ермаком Тимофеевичем? Кайся, отче! Казаки охотно отпустят тебе любой грех про рыжих ребятишек, ежели такие теперь бегают по святой Руси!
Казаки от души заржали, видя, как плотные щеки старца Еремея порозовели от смущения и он истово закрестился, уверяя казаков, что с чужими женками отродясь не блудил.
— Да и не рыжий я вовсе, аль ослепли, жеребята ржачие! — сам не удержался от хохота старец Еремей, смахнул согнутым пальцем слезу с глаз, хлопнул себя широкими ладонями по коленям. — А вот еще был один случай, казаки:
«Умер в столице старый барин, на место его встал старший сын. И захотелось сыну наведаться в родовое поместье. Знамо дело, сел в коляску, огромную собаку, что с ним в Москве была, прихватил. Примчало молодое чадо в село, а там не ко времени дождь сильный разошелся. Барин шустро выскочил из коляски и скок в дом. А дворовым страх как хочется поглазеть, каков чреслом новый барин, не распирает ли его безмерная пыха? [37] Они и подослали к коляске подглядеть дворового старика. Пока тот к той коляске подкрадывался, боярин-то уже в доме! Старик заглянул в коляску, глаза выпучил и бежать в избенку, где дворовые теснились.
37
Пыха — чванство, гордость.
— Видел боярина? Каков он? — пытают старика. Старик крестится да бормочет несуразное: “Слава тебе, господи! Сподобил увидеть нового боярина!” — Дворовые с расспросом — каков да каков молодой хозяин? — “Да ни дать, ни взять, как собака! Только уши подлиннее, да глаза побольше!” Ахнули дворовые, а им и невдомек, что старик видел не боярина, а его собаку. И тут вам всем — аминь!»
Казаки вновь в хохот, а Тимоха Приемыш скривил в злой усмешке толстые губы и обронил:
— Разницы мало, братцы! Иная собака милостивее боярина бывает, без нужды не гавкнет и за портки зубами не цапнет.
Ортюха Болдырев только хотел было что-то добавить от себя, как на пороге будущей конюшни объявился голова литовских стрельцов, тучным телом едва не закрыв дверной проем.
— О-о, к нам дорогой гость пожаловал, сам голова стрелецкий! — тут же перекинулся на другую тему разговора есаул, не желая, чтобы служивый услышал их крамольные разговоры о боярах и попах. — Малость опять припоздал ты, Симеон, кашу мы съели, котлы собаки вылизали до блеска, так что и золой чистить не надо…
— Я уже принял ужин, и крепко, — отозвался Симеон Кольцов, подергал себя за лихо закрученные усики — от изрядной тесноты в конюшне чувствовалась духота. — Атаман Матвей, к тебе я от воеводы князя Григория. Разговаривать выйдем под навес, тут скоро дышать будет нечем. Открывайте большой ворота, чтобы ветром продувало!
С тесовой крыши в грязь шлепали крупные водяные капли, атаман и стрелецкий голова встали под навесом. Семейка Кольцов передал собеседнику повеление воеводы приготовиться к переезду в зимовье, что в устье реки Самары. Там сооружены причалы для больших стругов и несколько десятков амбаров и жилых срубов для торговых караванов, доведись им по морозной осени не дойти вниз до Астрахани или вверх до Нижнего Новгорода.
— Когда выходить нам? — только и спросил Матвей, пытливо глянув в продолговатое, бакенбардами обрамленное лицо стрелецкого головы. Он подспудно догадывался о причине их спешного перемещения из Самары в зимовье, и где-то в душе был согласен с воеводой: постоянное пребывание бок о бок с ногайским посольством рано или поздно могло привести к нежелательной стычке, особенно если казаки слишком надолго заглянут приличной толпой в один из казенных кабаков и распалят раненые души крепкими напитками.
«Не приведи господь, надумают казаки сговориться меж собой да и еще раз возьмут послов в сабли, отобьют побранную добычу и уйдут на Яик к Богдану Барбоше. Тогда до конца века бегать нам от стрельцов и от ногайцев по степи в разные стороны, как носятся шары перекатиполя в непогоду. А Марфуше да Зульфие покой нужен да кров надежный… И вера, что мы с Ортюхой не сгинем в каком-нибудь буераке безвестно, а будем под государевой защитой…»
— Как плохой погода кончится, так и ехать нам. Мне воевода велел ехать с вами, проводить до того места, чтобы вам по самарским дебрям не путаться.
— Еще спрос у меня, Симеон. Казаки приехали в Самару на конях, уйдут на стругах. Кто нам за коней плату даст? Не везти же нам их в Астрахань по Волге. Коням сено да овес нужны, а не свежая осетрина, как людишкам. Что на это воевода скажет? Был у вас разговор на эту тему?
Симеон Кольцов несколько раз кивнул головой, но Матвей так и не понял — говорил ли воевода о казацких конях, нет ли. Симеон, видя недоумение на лице атамана, пояснил, что еще вчера был у воеводы разговор с дьяком Стрешневым, чтобы казакам выдать деньги за коней. В Астрахани у тамошних торговцев лошадьми они возьмут себе добрых коней и пойдут конно на Терский рубеж. Такое решение устраивало казаков, и Матвей одобрительно потер ладони.
— Да, атаман Матвей, я исполнил твою просьбу о жилище для ваших женщин, — неожиданно заговорил стрелецкий голова на тему, о которой Матвей сам не решался напомнить Симеону Кольцову. — Сговорился со стрелецким десятником Игнатом Ворчило за небольшую плату. Он строил себе пятистенок, думал из Каширы семью забирать, да в зиму боялся из-за длинный и сырой дороги. Он согласен поселить там твоего тестя и трех женок до будущего лета, а там у вас судьба решится — заберете к себе на Терек или сами в Самару возвращаться будете.
— Спаси бог тебя, Симеон! — Матвей не удержался от прихлынувшей к сердцу радости и крепко обнял широкого в плечах сотника, что привело литвина в некоторое смущение. — Добрая у тебя душа, и хотел бы иметь тебя в своих сотоварищах. Уйдем мы, так ты будь нашим женкам защитой в чужом городе. Оно, конечно, и Наум Коваль может за них постоять, но один, сам знаешь, в степи не ратник, живо аркан на шею накинут. Теперь в Самаре женок не так много, а мужиков тьма, что вшей в мужицкой шубе, не перещелкать всех!