Последний атаман Ермака

Буртовой Владимир Иванович

— Тащите котлы, братки! — распорядился атаман. — Иванко, твоим казакам осмотреть опушку и сыскать сухостой для костров! Да опасливо идите, мало ли что! Не на Красную площадь приехали в день Масленицы блинами угощаться! Береженого бог бережет, роковую овцу волк стережет!

Иван Камышник откликнулся на повеление атамана, надел кольчугу, шлем, застегнул на шее бармицу, взял на левую руку щит, подождал, когда обрядятся в доспехи его казаки, трое из которых запаслись веревками и топорами. Топор прихватил и сам десятник.

— Ну, пошли на промысел,

дровосеки! — негромко сказал десятник и, припадая на правую ногу, поднялся с песка на заросшую кустами и травой поверхность мыса. — Смотрите в оба, верно сказал Ермак Тимофеевич, не к теще на масленичные блины пришли, а в самое пекле кучумовского царства! — Иван Камышник с казаками не успел отойти от береговой кромки и полсотни шагов, как перед ним, словно черт из-под коренья, неожиданно вскинулся с земли рослый татарин, взвизгнул нечто дико-яростное и размахнулся хвостатым копьем, метя десятнику в грудь.

Счастье, что Иван успел щитом прикрыться. Наконечник копья звякнул о щит, скользнул вверх, Иван размахнулся тяжелым топором, которым собирался рубить дрова, и со всей недюжинной силы обрушил его на голову, прикрытую блестящей медной шапкой. Татарин рухнул на куст, из-под которого только что выскочил, но в тот же миг, будто саранча с пожираемого поля, взметнулись татарские воины, которые надежно прятались, лежа в высоком густом бурьяне.

— Атаман, тата-ары! — что было сил закричал Иван Камышник. Не имея времени выхватить саблю, он стал топором рубиться с воинами, которые тучей налетели на десяток казаков. — Сгуртуйся, братцы! Кучнее! Не давай им в спину бить!

— Алла! — кричали татары, со всех сторон окружив ермаковцев, которые укрылись щитами и, отбиваясь кто топором, кто саблей, пятились к берегу, где атаман Ермак первым схватил оружие и кинулся на выручку попавшим в засаду своим товарищам.

— Хватай пищали, становись стеной! — командовал у стругов Матвей Мещеряк. — За мной! Вали нехристей! Кроши их в куски зверью на ужин!

Казаки, которые только что готовились варить кашу и отдохнуть после трудного перехода против течения, мигом расхватали оружие и бросились наверх, где разгорелась дикая сеча. Бабахали пищали, скрежетала сталь, тяжело бухали о щиты топоры, казацкие булавы, кистени, а то и пищальные приклады. У кого разлетались надвое сабли, выхватывали длинные засапожные ножи или бились кулаками. Казаки, выросшие и уцелевшие в постоянных сражениях со степняками, не знали себе равных в сабельной сече, что не раз уже доказывали и ногайским, и крымским, и турецким набеглым ордам.

— Иванко-о, держи-ись! — кричал атаман Ермак, который в одной кольчуге, без шлема огромными скачками рвался к татарской куче вокруг Ивана Камышника. За атаманом поспешали с полсотни орущих в ярости казаков, а остальных вел Матвей Мещеряк, норовя обойти нападающих со стороны Ишима и сбить их в Итрыш.

Впереди Матвея легким, привычным по бурьянам бегом мчался высокий ростом, поджарый промысловик Наум Коваль. В руках у него была пищаль, вторая тяжело била при беге по спине. Навстречу мещеряковцам

кинулась толпа татар c места, где бился в окружении Иван Камышник, человек до восьмидесяти, норовя сдержать удар в тыл.

— Пали-и, казаки! — крикнул Матвей и первым выстрелил во врагов, которые были уже не далее, как в тридцати шагах. Дружного залпа не получилось, но стреляли казаки отменно и почти в упор, отчего не менее двух десятков воинов, битых до смерти и пораненных, свалилось под ноги сзади бегущих на сечу.

— Марфуша, не зарывайся! — закричал Наум Коваль дочери. Он бросил разряженную пищаль на землю, быстро достал из-за спины вторую, глянул на полку с затравкой. — Остерегись, дочка! — снова упредил Марфу родитель, вскидывая пищаль.

— Ловите, изверги! — звонко выкрикнула Марфа и пустила стрелу, сделала три шага вперед, выхватила из колчана новую стрелу, натянула тетиву.

Матвей ринулся по бурьяну поближе к девице, на которую наметом летели несколько воинов в высоких меховых шапках и в панцирях из медных бляшек. Сзади грохнул выстрел Коваля, ближний татарин на бегу вдруг согнулся в поясе, сделал два гибких шага и упал. Второго в грудь ударила белохвостая стрела Марфы, третьего перехватил саблей Матвей и свалил одним ударом.

— Глуши-и волков сибирских! — ревел медведем Наум Коваль. Он ухватил пищаль за толстый ствол и как тяжелой дубиной начал вертеть над головой, распугивая подступающих татар, которых тут же брали в сабли подоспевшие казаки.

— Неча-ай! — кричали свой воинский призыв казаки, бесстрашно врезаясь в татарское скопище, которое намного превосходило числом ермаковцев.

— Секи-и! Кроши в капусту!

— Не отставай от атамана! Не дай татарам окружить его!

— Наддай! Вали-и татарву в Иртыш!

Казаки неудержимо перли, напрочь отсекая саблями головы, руки, разваливая надвое тела. От яростной сечи у многих кровью были залиты кольчуги, кафтаны, лица. Кровь отчаянной рубки заливала глаза, люди в сей миг мало походили на разумных существ: убить, уцелеть, спасти друзей, выстоять, ибо если кто дрогнет, попятится, погубит себя, товарища рядом, сгубит весь отряд, которому бежать до Руси ой как далеко! И дрогнули кучумовцы, не выдержали яростной сабельной рубки, поначалу стали отступать, не показывая спины, но когда казаки с Матвеем Мещеряком навалились сбоку, грозя сбросить в Иртыш, побежали. Сначала побежали робкие, надеясь на резвость собственных ног, потом и более опытные, опасаясь быть окруженными.

— Неча-ай! — возликовали казаки, бросаясь в погоню за отступающими противниками. — Секи-и нехристей!

— Нажми, братцы-ы! Не давай им убечь!

— Лови-и татарву! Заходи сбоку-у!..

Атаман Ермак, отбив татар вокруг Ивана Камышника, ухватил его за плечи, глянул в бешеные округлые глаза, залитые кровью со лба, торчащие в стороны мокрые от пота усы, только и успел спросить:

— Ты цел, Иванко?

Иван, словно не узнав атамана, уставил на него клокочущий злостью взгляд, потом, отходя от боя, ответил неуверенно: