Последний бой Лаврентия Берии
Шрифт:
– Я там был, – неохотно сказал Павел.
– Тем более, раз вы видели своими глазами, с каким искренним чувством у нас умеют топтать вчерашнего товарища.
– Даже если он стал врагом?
– Да бросьте, – поморщился Берия, – неужели вы думаете, кто-то из них в это верит?
Он пил чай медленно, с явным удовольствием. Выпив половину, заговорил снова, теперь уже спокойнее, время от времени прикладываясь к стакану.
– Атомную бомбу мало иметь – ее надо еще доставить на место. А доставляют бомбы, как вам, наверное, известно, самолетами. Сейчас, когда у нас есть не только атомная, но и водородная бомба, европейцы не начнут войну против СССР. Для них, с их территориями, это было бы самоубийством. Если третья мировая война начнется, то развяжут ее Соединенные Штаты. Но им трудно бомбить Советский Союз – со своей территории они могут дотянуться разве что до нашего Дальнего Востока – вы, надеюсь, понимаете, что бомбить Дальний Восток смысла нет. А вот мы оттуда способны нанести удар по всей их территории. Однако если они смогут заиметь аэродромы в непосредственной близости от наших границ, ситуация изменится.
– В Европе? – уточнил Павел.
– Возможно, в Турции или еще где-нибудь в Азии, но это тоже не так удобно. Идеальными для них были бы аэродромы на европейской территории. В этом случае они нанесут удар с очень небольшого расстояния, так, что мы можем не успеть отреагивать, и даже если успеем, то нам предстоит сбивать самолеты, несущие ядерное оружие, над своей территорией. А наш удар – ответный ли, упреждающий ли, – придется на страну размещения, до судьбы которой, как нетрудно догадаться, Вашингтону дела нет. И первый кандидат на эту роль – Германия. Американцы постоянно шантажируют ее своей денежной помощью, они практически полностью контролируют западногерманского канцлера, но этого мало. Чтобы разместить на германской территории атомное оружие и не вызвать мгновенную смену власти, как только немцы поймут, о чем идет речь, им нужна постоянная угроза на восточной границе ФРГ. И тут ничего не может быть лучше, чем наши немецкие друзья, с их тевтонской прямолинейностью и левацкими загибами. Они покажут такой социализм, что западные немцы сами попросят построить на своей территории американские аэродромы, лишь бы уберечься от «красной угрозы»!
– Вы полностью уверены в своей оценке?
– Зачем вам мое мнение? Передайте это Молотову, и пусть он вам скажет, прав я или нет.
Стакан с чаем и рассказ Берии закончились одновременно. Коротков поднялся, протянул руку к телефону, но задержался.
– Может быть, в следующий раз вам что-нибудь принести? – спросил он.
Берия снова усмехнулся.
– Ну, раз уж у меня такой добрый следователь, то почему бы не воспользоваться? Сейчас еще не сезон, но в Елисеевском всегда есть мандарины. Принесите мне несколько штук, это пойдет на пользу нашим отношениям. Да, и еще, – он быстрым жестом остановил Павла, уже взявшегося за трубку. – Я совсем забыл один вопрос. Передайте Вячеславу, или нет, лучше я ему напишу…
Берия взял лист бумаги, карандаш и склонился над столом. Павел смотрел через его плечо, но никакого шифра не заметил. Текст был предельно простой.
«Вячеслав! Моя позиция неизменна, и после визита в Германию я даже в ней укрепился. Немецкие товарищи совершили слишком много ошибок, и за ними плохо смотрели. Поэтому передай Маленкову: пусть он позаботится, чтобы впредь делами наших братьев, отделенных от нас границами, занимались компетентные люди…»
Глава 8
Смятение души и нетерпение сердца
– Что, опять он тебя прочитал? – засмеялся Хрущев.
– Не то слово! – махнул рукой Павел. – Насквозь видит! Так и сказал: «Это пойдет на пользу нашим отношениям…» Не могу я так, Никита Сергеевич! Вы же сами видите – не справляюсь! Ну какой от меня против такого волка толк!
– Ты прямо стихами заговорил, Павлушка. Волк – толк… Он тебя уже вербовать начал, а ты и не заметил.
– Когда? – ошарашенно вскинул голову Павел.
– А тогда, когда сказанул, мол, никто из нас на пленуме не верил, что он враг. Ты не ответил – и молодец, правильно поступил. Пусть думает, будто бы зацепил он тебя. И ты ему в этом поверь, что он невинно, понимаешь, пострадавший. Он же сам тебе сказал: если хочешь изобразить, понимаешь, чувства, сначала почувствуй. Я вот думаю, зря я тебе тогда про тридцать седьмой год рассказал. Ты это забудь, Павлуша…
– Как такое забудешь? – потемнел лицом Павел.
– А вот так и забудь! Мы тут тоже времени даром не теряли, раскопали некоторые документы того времени. Человек он был подневольный. У него, может, тоже обо всех этих людях душа болела. Но ему приказали – он и выполнил. Он всегда был исполнительный, в этом-то его главная беда, да еще останавливаться не умел. Помнишь, я тебе говорил, приказы надо выполнять с разбором? А он не разбирал. Как хороший пес: хозяин скажет «фас», он и бросается. Да еще и обстановка такая была, никакому Гитлеру не пожелаешь! Все как с ума стронулись, везде врагов ищут… Ух! Как вспомню, так аж страшно. Я ведь тоже тогда много всякого наворотил, думал, раз велено, то и правда…
– Никита Сергеевич… – едва дослушав, спросил Павел. – А кто приказывал? Кто был хозяин?
– А вот этого тебе знать не надо, Павлушка. Это лишнее. Бумажку, которую дал Лаврентий, ты товарищу Молотову отдай. Я ведь знаю, зачем Берия ее написал. Шифра в ней никакого нет, просто он хочет показать, что в бункере на самом деле сидит он, что его не убили где-нибудь в подвале, как он сам в свое время других наших товарищей… вот и нацарапал собственноручно бумажку для экспертизы. Пускай, не жалко… И ко мне после каждого допроса не бегай, не надо, чего ты за меня, как за мамку, держишься? Не мальчик, работать умеешь – вот и работай. Придешь, если что толковое накопаешь.
Прощаясь, Хрущев хлопнул его по плечу.
– Отнесись, Павлушка, к Лаврентию по-человечески. Он ведь тоже несчастное существо. Небось, и не понимает, за что его туда упекли – всю жизнь приказы выполнял, никогда не отказался, не ослушался, а ему устроили, понимаешь, Нюрнберг. Это он снаружи храбрится, а внутри-то ему и страшно, и одиноко… Вот и будь ему огоньком, понимаешь, в ночи…
…«Огонек в ночи» – это хорошо сказано. И даже отчасти сделано. На последнем допросе какая-то ниточка между ними протянулась. Никита Сергеевич тут все точно рассчитал – Берии одному в бункере и страшно, и одиноко, и очень хочется хоть с кем-то перемолвиться словечком по-человечески. Это все вполне понятно. Но вот со всем остальным уже сложнее. Если Берия и Хрущев были лишь исполнителями приказов, то кто их отдавал? Один – нарком, другой – первый секретарь в большой республике. Кто мог приказывать людям такого полета? Кто, кроме Политбюро? Или… товарища Сталина?!
Последняя мысль наполнила его ужасом. Молотов должен все это знать, но как из него эту информацию добыть? Спросить у самого Берии? А что толку, он все равно правды не скажет. С него станется и на Сталина все свалить. Он ведь и ведет себя не как виновный. Каким тоном он сегодня сказанул: выступавшие на пленуме сами не верят, что он враг… А ну-ка, стоп, Пашка! Не это ли тебя целый день смущало? Думай, думай, у тебя за спиной пара сотен допросов наберется, какой-никакой, а опыт есть.
Берия ведет себя не как арестованный преступник – уж на этих-то Павел за свою жизнь насмотрелся. У преступника не может быть столь полного и абсолютного сознания своей правоты, его виновность всегда себя показывает, не в одном, так в другом. Играть так невозможно, это не в человеческих силах. Но и как невинный он себя не ведет. Он не возмущается, ничего не пытается доказать, не пишет жалоб, не требует соблюдения УПК, хотя прекрасно его знает… И все же это поведение было ему невероятно знакомо, по каким-то давним воспоминаниям… Кто же так себя вел?
И тут память наконец подсуетилась, выхватив блиндаж, огонек коптилки и невысокого человека в разорванном комбинезоне. Это был немецкий летчик, полковник, которого подбили в нашем ближнем тылу. Он не дотянул каких-то пятисот метров до линии фронта, приземлился на заснеженном поле, и его тут же схватили разведчики. Пока их не выгнали из штабного блиндажа, Павел успел рассмотреть и запомнить, как держался немецкий ас: спокойно, уверенно и непримиримо. Именно так вел себя и Берия – не как преступник, не как невинная жертва, а как военнопленный, взятый в бою.